Письмо жене, написанное в июне 1874 года, Достоевский подписывает: «Твой вечный муж Достоевский». И получает в ответ: «Мне вовсе не нравится твоя подпись: вечный муж Достоевский. Какой ты "вечный муж"? Ты, мой милый муж, муж навеки, а не вечный муж!».
Заметим, что чисто грамматически Анна Григорьевна была права: «муж навеки» – это, очевидно, правильнее, чем «вечный муж». Впрочем, в данном случае соответствие правилам грамматики явно волновало ее несравненно меньше, чем сам смысл подписи мужа и связанные с ним литературные аллюзии. За пять лет до этого письма Достоевский написал большой «рассказ», как он его называл (по меркам Бальзака это произведение потянуло бы на средних размеров роман), который так и назывался, «Вечный муж»; загадочное это название прояснялось там по ходу действия.
Повествование начиналось с того, что главный герой его, томимый ипохондрией и уже совсем истерзавшийся от своего бесконечного рефлексирования, вспоминал вдруг о некоем господине с траурным крепом на шляпе, взявшем обыкновение слишком часто попадаться ему с недавних пор в петербургской городской толчее. Господин этот не выходил у него из головы, так что когда он как-то проснулся среди ночи, что от расстроенных нервов в последнее время бывало с ним часто, то почти сразу же вспомнил о нем, его шляпе и черном крепе на ней. Машинально, чтобы как-нибудь развеяться, он подходит к окну, отдергивает штору, и вдруг видит, в светлых сумерках белой ночи, этого самого господина с крепом, который, постояв как бы в раздумье на противоположной стороне улицы, вдруг двигается с места и решительно направляется прямо к главному герою в дом.
Этот герой, Вельчанинов, от природы был смел, замечает автор; вся его мнительность и ипохондрия слетела с него в одно мгновение. Он быстро прошел в переднюю, стал перед дверями, и, положив слегка подрагивавшую руку на дверной крючок, замер в ожидании. За дверью кто-то стоял и тихо, осторожно пробовал замок, потягивая за ручку. Улучив минуту, Вельчанинов, уже не выдержавший томительного ожидания, распахнул дверь – и почти наткнулся на давешнего господина с крепом на шляпе.
Несколько секунд хозяин и гость, будто онемев, смотрели друг на друга. После этого, к крайнему своему изумлению, Вельчанинов узнал ночного посетителя. Это был некто Трусоцкий, давний его приятель, у которого Вельчанинов жил когда-то в городке Т. целый год, пользуясь гостеприимством его жены, с которой он находился в любовной связи. В те времена Трусоцкий ни о чем не догадывался, но теперь, овдовев, он зачем-то приехал в Петербург и явился среди ночи к Вельчанинову.
Далее в повести подробно развивается то, что в академическом комментарии к ней удачно названо «диалектикой хищника и жертвы». Уже в первом разговоре двух героев выясняется, что былые роли их переменились: слабый, безвольный и трусоватый Трусоцкий теперь вертит решительным Вельчаниновым, как хочет, устраивая ему изощренную психологическую пытку. Вельчанинов всегда был убежден, что при таких самостоятельных дамах, какой была покойная Наталья Васильевна, только и могут состоять в мужьях такие мямли, как Трусоцкий. «Такой человек рождается и развивается только для того, чтобы жениться», думал Вельчанинов, «а женившись, немедленно обращается в придаточное своей жены, даже и в том случае, если б у него случился и свой собственный, неоспоримый характер. Главный признак такого мужа – известное украшение. Не быть рогоносцем он не может, точно так же как солнце не может не светить; но он об этом не только никогда не знает, но даже и никогда не может узнать по самым законам природы». Эти существа даже получили специальное название у Вельчанинова: «вечный муж» – именовал он этот тип рогоносцев.
Ничего удивительного поэтому, что Анна Григорьевна Достоевская, прекрасно осведомленная обо всех подробностях литературного творчества своего мужа, стала протестовать против такой подписи под его письмами. Внутренний мир этой женщины вообще представлял собой одно из самых сложных и любопытных явлений русской культуры за всю ее историю. Она всецело жила интересами мужа, даже тогда, когда тот совершенно отрывался от реальной жизни и терялся в своих литературных видениях, нередко достигавших безумных уровней сложности и насыщенности. Анна Григорьевна существовала как бы в двух планах сразу – ее духовный взор следил и за фантастическими галлюцинациями, являвшимися Достоевскому, и проникал в их жизненную основу. Так как все это воспроизводилось Достоевским в его произведениях, а его женой описывалось в мемуарах, то получалось два параллельных ряда, каждый из которых можно рассматривать как комментарий к другому.
Вот в том же «Вечном муже» описывается, как ипохондрик Вельчанинов страдает от потери памяти: он забывает лица знакомых, которые при встрече на него за это обижаются, но давно прошедшие события время от времени вспыхивают в его памяти со всей «изумительной точностью впечатлений». Об этой странной забывчивости в подготовительных материалах к рассказу говорится еще подробнее: «Я вообще забывчив на лица. Никогда не забуду и не прощу себе, как я забыл в лицо, столкнувшись на улице, одного бывшего мне знакомого писателя, которого я года два с половиной не видал. Впрочем, тогда случилось нечто особенное. Пусть уж только я бы забыл его в лицо: он бы, может, мне и простил это. Но когда уже он назвался, когда уже он, видя, что я решительно не способен признать его, высказал мне всю свою фамилию, все свое великое имя, напоминающее о всех бессмертных его произведениях и когда я и тут все еще продолжал стоять разиня рот, недоумевая, кто же это такой был такой-то, которым он сейчас назвался, совершенно забыв, что такой-то есть великий современный русский писатель, то – Боже мой… какое ужасное положение».
А вот как выглядел реальный случай из жизни, который и превратился в приведенный выше литературный отрывок:
«Припоминаю случай», пишет А. Г. Достоевская, «как раз, посещая Майковых, мы встретились на их лестнице с писателем Ф. Н. Бергом, который когда-то работал во "Времени", но которого мой муж успел позабыть. Берг очень приветливо приветствовал Федора Михайловича и, видя, что его не узнают, сказал:
– Федор Михайлович, вы меня не узнаете?
– Извините, не могу признать.
– Я – Берг.
– Берг? – вопросительно посмотрел на него Федор Михайлович (которому, по его словам, пришел на ум в эту минуту "Берг", типичный немец, зять Ростовых из "Войны и мира").
– Поэт Берг, – пояснил тот, – неужели вы меня не помните?
– Поэт Берг? – повторил мой муж, – очень рад, очень рад!
Но Берг, принужденный так усиленно выяснять свою личность, остался глубоко убежденным, что Федор Михайлович не узнавал его нарочно, и всю жизнь помнил эту обиду».
Достоевский, в недоумении уставившийся на «поэта Берга» и воображающий при этом героя Толстого с той же фамилией – это великолепный символ того, как литературно видел жизнь автор «Дневника Писателя». Точно так же воспринимал окружающих, скажем, Вл. Соловьев, который, по свидетельству Е. Н. Трубецкого, пленялся женщинами, «не замечая их фальши и ничтожества», и даже окончательно разочаровавшись, говорил все-таки, что «умопостигаемый характер» данной особы «прекрасен», а все ее недостатки – только «свойства характера эмпирического». «Глядя на действительность с недосягаемой для простых смертных высоты», говорит мемуарист, «он ясно видел общую картину жизни, но сбивался в оценке отдельных явлений». Далее кн. Трубецкой приводит поразительное свидетельство, сообщенное ему его братом – о том, как Соловьев однажды по близорукости принял скорлупу деревянного пасхального яйца, надетую на палочку, за одиноко растущий цветок. «Брат разрушил его иллюзию в минуту», говорит Трубецкой, «когда Соловьев, вдохновившись воображаемым цветком, писал о нем стихотворение».
Конечно, когда мы читаем о таких случаях, у нас возникает соблазн и вовсе оставить без внимания все эти биографические частности. Какая нам разница, цветок был перед Соловьевым или скорлупа на палочке – ведь написанное им стихотворение, наверно, вышло восхитительным, и уж во всяком случае, никак не зависело от того, что пребывало перед близоруким взглядом философа-поэта. Но это было бы не очень правомерно: самая возвышенная поэзия имеет земные корни, и если мы хотим проникнуть в нее глубже, нам стоит заняться ее прозаическим происхождением.
На самом деле деятели искусства совсем не были так оторваны от жизни, как это может показаться из приведенных примеров; жизнь все равно настигала их, не тем, так другим путем. Другое дело, что они всеми силами старались от нее отгородиться, чтобы лишний раз погрузиться в свои мечтания. В начале семейной жизни Достоевских двадцатилетняя Аня, которая с детства увлекалась книгами своего будущего мужа, искренне недоумевала, как это такой «великий сердцевед» никак не может разобраться в том, что происходит у них в семье. А положение было трудным: семья Достоевских была большой, вместе с писателем в числе прочих жил его пасынок, наделенный характером самым строптивым и своенравным. Влиться в этот котел у бедной Ани так и не получилось. Родственники Достоевского, оставшиеся от первого брака, считали ее интриганкой и не стеснялись говорить об этом вслух. Особенно усердствовал в этом деле пасынок Павел Александрович. Страницы о нем в воспоминаниях Анны Григорьевны, кажется, написаны кровью; ничто не отравляло ей так жизнь, как дерзкое поведение родственника. «Главная его беда», писала она, «заключалась в том, что он никогда не умел понимать своего положения». «Павел Александрович был глубоко убежден, что "отец" должен жить исключительно ради него, для него же работать и доставлять деньги. Самого Федора Михайловича Павел Александрович считал "отжившим стариком", и его желание личного счастья казалось ему "нелепостью", о чем он открыто говорил родным. На меня у Павла Александровича сложился взгляд как на узурпатора, как на женщину, которая насильно вошла в семью, где доселе он был полным хозяином. Не имея возможности помешать нашему браку, Павел Александрович решил сделать его для меня невыносимым». Это было достигнуто самыми простыми средствами: мелкими каверзами, которые еще больше осложняли и без того запущенное хозяйство в доме, бесконечными мелочными придирками к Ане, перемежающимися с грубостями и дерзостями, а также жалобами на нее Федору Михайловичу. Обычная манера пасынка была такая: при Достоевском он был чрезвычайно любезен к его молодой жене, но как только тот уходил, его поведение сразу менялось. Часто, наговорив Ане сумасшедших резкостей, он тут же выходил из комнаты, не давая ей возможности оправдаться. Недалекий же Федор Михайлович, любивший пасынка, упрекал жену за плохое обращение со своими родственниками и не желал слушать никаких возражений. Разлад в семье все увеличивался, и мстительный Павел Александрович предвкушал уже момент, когда незваная гостья не выдержит этой обстановки, поссорится с мужем и уйдет из дома.
Положение переменилось неожиданно. После того, как однажды Павел Александрович упрекнул Аню в том, что после ее появления эпилептические припадки Достоевского участились, она не выдержала и разразилась рыданиями. Когда муж вернулся домой и застал ее в слезах, он стал допытываться, в чем дело, и, к полному своему изумлению, узнал, что прекрасные по видимости отношения между ней и его пасынком на самом деле оказались невыносимыми. Аня так долго не рассказывала ему ничего, потому что наперед привыкла считать его полубогом, который и так насквозь видит человеческую психологию и проникает в самую душу человека. Она и предположить не могла, что этот всевидящий гений мог быть слеп, как крот, когда дело касалось его отношений с близкими. После объяснения и нежного примирения Достоевские решили отправиться за границу и провести там некоторое время, чтобы отдохнуть от неуемных родственничков. Это и спасло их союз; за четыре года уединенной жизни на Западе их отношения окрепли, установились, и их ничто уже больше не могло поколебать. Повезло и писательскому дару Достоевского – именно в ту пору, в первые годы семейной жизни, он раскрылся и засиял во всем блеске. Там, за границей, Достоевский написал свои лучшие книги – «Идиот» и «Бесы». Между этими двумя великими романами вклинился и рассказ «Вечный муж», который по-своему не менее интересен и значителен.
Между прочим в этом произведении появляется и некто Александр Лобов, самоуверенный нахал, вознамерившийся по ходу действия отбить у Трусоцкого молодую невесту. Как утверждают литературоведы, прототипом Лобова и послужил Павел Александрович Исаев, или Паша, как называл его Достоевский. Вообще говоря, характеристики Паши, сохранившиеся в письмах писателя, в чем-то перекликаются с замечаниями о нем Анны Достоевской. «Пасынок мой добрый, честный мальчик», писал Достоевский, «и это действительно; но, к несчастию, с характером удивительным: он положительно дал себе слово, с детства, ничего не делать, не имея при этом ни малейшего состояния и имея самые нелепые понятия о жизни». В «Вечном муже» Александр Лобов выглядит несколько более карикатурно, чем Паша Исаев в письмах; но, однако, в описании Достоевского нет и тени той неприязни, которая так и сквозит в передаче Анны Григорьевны. Вот как ведет себя у него его пасынок:
«В комнату вошел очень молодой человек, лет девятнадцати, даже, может быть, и несколько менее – так уж моложаво казалось его красивое, самоуверенно вздернутое лицо. Он был недурно одет, по крайней мере все на нем хорошо сидело; ростом повыше среднего; черные, густые, разбитые космами волосы и большие, смелые, темные глаза – особенно выдавались в его физиономии. Только нос был немного широк и вздернут кверху; не будь этого, был бы совсем красавчик. Вошел он важно.
– Я, кажется, имею – случай – говорить с господином Трусоцким, – произнес он размеренно и с особенным удовольствием отмечая слово "случай", то есть тем давая знать, что никакой чести и никакого удовольствия в разговоре с господином Трусоцким для него быть не может.
Вельчанинов начинал понимать; кажется, и Павлу Павловичу что-то уже мерещилось. В лице его выразилось беспокойство; он, впрочем, себя поддержал.
– Не имея чести вас знать, – осанисто отвечал он, – полагаю, что не могу иметь с вами и никакого дела-с.
– Вы сперва выслушаете, а потом уже скажете ваше мнение, – самоуверенно и назидательно произнес молодой человек и, вынув черепаховый лорнет, висевший у него на шнурке, стал разглядывать в него бутылку шампанского, стоявшую на столе. Спокойно кончив осмотр бутылки, он сложил лорнет и, обращаясь снова к Павлу Павловичу, произнес:
– Александр Лобов.
– А что такое это Александр Лобов-с?
– Это я. Не слыхали?
– Нет-с.
– Впрочем, где же вам знать. Я с важным делом, собственно до вас касающимся; позвольте, однако ж, сесть, я устал…»
Речи свои «Александр Лобов» цедит «сквозь зубы, как фат, чуть-чуть даже удостаивая выговаривать слова»; время от времени он снова вынимает лорнет и направляет его на что-то. Все это, как видно, только слегка забавляет Достоевского, но не раздражает его, как когда-то раздражало его жену. Но нас здесь интересует совсем не только различное отношение супругов Достоевских к данному конкретному Павлу Александровичу. Сопоставляя два этих разных отражения реальности, мы можем сделать любопытные выводы о самой природе литературного творчества.
Эти два описания одного человека можно расценивать просто как негласное (и неосознанное) соревнование двух литераторов, но что-то мешает нам воспринимать их как равнозначные. Дело здесь даже не в том, что один из авторов был писателем с мировым именем, а другой – скромным мемуаристом, а в принципиально различном отношении читателей (то есть нас) к этим двум видам текстов. С одной стороны, мы привыкли считать, что только художественное повествование – это высшая реальность, могущая сравниться с самой жизнью; все же виды публицистики, эссеистики и мемуаристики обречены существовать в нашем сознании где-то на задворках, как некий вспомогательный жанр, не претендующий на полноценное воссоздание действительности. С другой, «Александр Лобов» – лицо вымышленное, а Паша Исаев в мемуарах у Анны Григорьевны предстает совсем «как живой». Наше восприятие странно двоится; когда, отложив один источник, мы обращаемся к другому, у нас появляется ощущение, которое можно было бы выразить фразой: «Ах, вот как оно было на самом деле!» Художественная ткань «Вечного мужа» Достоевского, как и любого другого литературного произведения, воспринимается как «действительность»; точно так же реальными кажутся нам видения и сновидения (см. об этом «Пелевин и пустота»). Если погрузиться в эту «новую реальность», то все подпорки к ней – замечания о жизненной основе каких-то событий, прототипичности персонажей и так далее – начнут выглядеть как «текст, описывающий реальность», то есть как комментарий. На самом же деле все было наоборот: именно в мемуарах Анны Григорьевны воссоздавалась «жизненная реальность», на основе которой и произросло такое художественное произведение, как «Вечный муж». Таким образом, эти два произведения никак не укладываются в один и тот же «слой реальности» и, рассматриваемые вместе, напоминают известную картинку, изображающую две одинаковых руки рисовальщика, рисующие одна другую.
Внутри самого «Вечного мужа» такое же взаимное перетекание ролей производится между двумя главными героями, Трусоцким и Вельчаниновым. Но в конце рассказа все возвращается на круги своя. Вельчанинов, пройдя через немалые испытания, освобождается от всех своих наваждений, а Трусоцкий находит себе новую властную супругу (а та – нового любовника), и конец повести с некоторыми изменениями повторяет ее начало. Что же касается подписи Достоевского под письмами к жене, то и она слегка переменилась: после сделанного ему выговора писатель стал подписываться «твой вечный Ф. Достоевский», или, как вариант – «твой вечный и неизменный» Достоевский, и даже «твой вечный и весь нераздельный муж Достоевский». Тут уж, конечно, придраться было не к чему.
|
Два путешествия