«Смотрите, злодеяния льются, как свободная песнь», энергично замечает Розанов (см. его «Опавшие листья», короб второй), «а добродетельная жизнь тянется, как панихида».
«Отчего это? Отчего такой ужас?», восклицает он далее. «Да посмотрите, как хорош "Ад" Данте и как кисло его "Чистилище". То же между "Потерянным Раем" Мильтона и его же "Возвращенным Раем". Отчего? Отчего?!!».
К этому наблюдению, сделанному «в кабинете уединения» в августе 1912 года, философ чуть позже добавляет и следующее обобщение: «Порок живописен, а добродетель так тускла. Что же все это за ужасы?!».
Владимир Соловьев, вечный оппонент Розанова, посвятил этому вопросу целую статью («Что значит слово "Живописность"?), написанную лет за пятнадцать до сортирных размышлений Василия Васильевича. По мнению Соловьева, живописность «ада, чумы, различных римских, испанских и московских ужасов» существует только в воображении художников – Данте, Боккаччо, Гюго; то, что под их пером становится красочным и увлекательным, отличается от безобразного исходного материала, как «прекрасные цветы и плоды не похожи на ту навозную землю, из которой они произрастают». Но почему именно чудовищное и уродливое только и служит почвой для произрастания прекрасных творений – этого Соловьев не объяснил.
Оригинальное истолкование этой проблемы предложил Шопенгауэр восьмьюдесятью годами раньше. Немецкий философ в свойственной ему мрачной и пессимистической манере утверждает, что воображению просто в принципе не на что опереться, кроме как на наш реальный мир, а реальный мир именно таков: он жуток, кошмарен, уныл и безнадежен. «Да разве материал для своего ада Данте взял не из этого нашего действительного мира?», замечает мыслитель. «А ведь получилось подобие настоящего ада. Когда же перед ним встала задача описать небо и небесное блаженство, он столкнулся с непреодолимыми трудностями – именно потому, что для этого наш мир не дает материала».
Дантовская «Комедия» – это самый яркий пример в данном случае, и неудивительно, что его приводили почти все, кто обращался к этой теме. Эта колоссальная по своим масштабам творческая неудача навсегда запечатлелась в европейской культурной памяти, но не уберегла позднейших художников от таких же срывов. Гоголь, высоко ценивший итальянского поэта (в свои поздние годы, по свидетельству Анненкова – см. «Павел Анненков как зеркало русской культуры» – он читал только трех авторов: Данте, Пушкина и Гомера в русском переводе), в сущности, попался в ту же самую ловушку, как только попытался написать свое «Чистилище», второй том «Мертвых Душ» (до «Рая» дело вообще не дошло). Блейк, который так же, как и Гоголь, учил итальянский ради Данте, создавал свои «Песни невинности и опыта» («Songs of Innocence and of Experience»), как будто заранее смирившись с безнадежностью равноценно изобразить оба «противоположных состояния человеческой души». Более дальновидные авторы, как Бодлер или Джойс, предусмотрительно ограничивались одним только «Адом», оставляя любые переживания райского блаженства далеко за пределами своего художественного мира.
Почему же все-таки в искусстве наблюдается столь явный перекос в сторону злого, темного, демонического начала? Неужели это и есть его фундамент, основание, на котором оно незыблемо покоится от начала мира? Или прав был Шопенгауэр, считавший, что художественное творчество только отображает нашу мрачную действительность, и не надо требовать от него больше, чем само оно может взять от мироздания, непоправимо нелепого и злого? Единственный благородный (и при этом весьма остроумный) ответ на этот вызов был сделан на Востоке, в древнем Китае. Как гласит один из классических конфуцианских афоризмов, Добро и Зло – вещи абсолютно несопоставимые по своей природе: Добро торжествует в мире всегда и везде, а Зло – это не более чем повод к театральному сюжету.
|
Два путешествия