В сентябре 1831 года Гоголь писал Жуковскому: «Теперь воздвигается огромное здание чисто русской поэзии; страшные граниты заложены в фундамент». Он был прав: русская поэзия, долго пребывавшая до этого в зачаточном состоянии, в 20-х годах XIX века вышла наконец на свет Божий и сразу достигла своей вершины. Удивительно, но даже у этой вершины, продлившейся всего несколько десятилетий, можно найти одну высочайшую точку, сверкающий горный пик, резко выделяющийся на остальном фоне. Это была осень 1830 года – пожалуй, самая странная и загадочная осень в мировой культуре.
В 1830 году основоположники русской поэзии – Пушкин, Тютчев, Баратынский, Вяземский – находились в расцвете своего таланта; раскрывалось дарование молодого Лермонтова; один лишь Батюшков, пораженный тяжелым душевным недугом (подробнее см. «Черная речка»), уже оставил к этому времени свои занятия поэзией. Наступление осени по какой-то причине вызвало в этом году у русских поэтов феерический всплеск творческой активности, только у Тютчева и Лермонтова он был первым, а у Пушкина – последним в его короткой жизни. Приехав из своего имения в Москву в начале зимы, Пушкин отправил своему другу и издателю П. А. Плетневу своеобразный отчет о проделанной поэтической работе:
«Скажу тебе (за тайну) что я в Болдине писал, как давно уже не писал. Вот что я привез сюда: 2 последние главы Онегина, 8-ую и 9-ую, совсем готовые в печать. Повесть писанную октавами (стихов 400), которую выдадим Anonyme. Несколько драматических сцен, или маленьких трагедий, именно: "Скупой Рыцарь", "Моцарт и Сальери", "Пир во время Чумы", и "Дон Жуан". Сверх того написал около 30 мелких стихотворений. Хорошо? Еще не все: весьма секретное (для тебя единого). Написал я прозою 5 повестей, от которых Баратынский ржет и бьется – и которые напечатаем также Anonyme».
На самом деле Пушкин перечисляет здесь далеко не все, этот список можно сильно продолжить; но не нужно много свидетельств, чтобы охарактеризовать этот эпизод пушкинской биографии: выражение «болдинская осень» давно устоялось в русской культуре и стало нарицательным. Пожалуй, если брать в рассмотрение творчество только зрелого Пушкина, по объему очень небольшое, но весьма замечательное по качеству, то окажется, что за несколько осенних месяцев 1830 года было написано не менее половины всех его шедевров.
Что же так подействовало в эту осень на воображение поэтов? В первую очередь, конечно, сама осень – она, похоже, была фантастически прекрасна. Вяземский восклицал по этому поводу:
Как осень хороша! Как чисты небеса!
Как блещут и горят янтарные леса
В оттенках золотых, в багряных переливах!
Как солнце светится в волнах, на свежих нивах!
Как сердцу радостно раскрыться и дышать,
Любуяся кругом на Божью благодать.
Средь пиршества земли, за трапезой осенней,
Прощальной трапезой, тем смертным драгоценней,
Что зимней ночи мрак последует за ней,
Как веселы сердца доверчивых гостей.
Солнце этой осени, по-видимому, особенно запало в душу русских поэтов; Лермонтов даже посвятил ему специальное поэтическое исследование. Когда просматриваешь собрание его произведений, расположенных в хронологическом порядке, от самых ранних к поздним, предсмертным, кажется, что именно в этом стихотворении впервые ярко вспыхнул его несравненный поэтический гений:
Люблю я солнце осени, когда,
Меж тучек и туманов пробираясь,
Оно кидает бледный, мертвый луч
На дерево, колеблемое ветром,
И на сырую степь.
Схожее настроение сквозит и в прекрасной зарисовке Тютчева:
Здесь, где так вяло свод небесный
На землю тощую глядит, –
Здесь, погрузившись в сон железный,
Усталая природа спит…
Лишь кой-где бледные березы,
Кустарник мелкий, мох седой,
Как лихорадочные грезы,
Смущают мертвенный покой.
В другом, скорее ироническом ключе та же унылая картина была преломлена Пушкиным:
Смотри, какой здесь вид: избушек ряд убогий,
За ними чернозем, равнины скат отлогий,
Над ними серых туч густая полоса.
Где нивы светлые? где темные леса?
Где речка? На дворе у низкого забора
Два бедных деревца стоят в отраду взора,
Два только деревца. И то из них одно
Дождливой осенью совсем обнажено,
И листья на другом, размокнув и желтея,
Чтоб лужу засорить, лишь только ждут Борея.
И только.
Но еще больше, чем солнечных или туманных дней в эту осень в русскую поэзию проникло вечеров, и тихих, и ненастных. Как писал тот же Тютчев:
Есть в светлости осенних вечеров
Умильная, таинственная прелесть:
Зловещий блеск и пестрота дерев,
Багряных листьев темный, легкий шелест,
Туманная и тихая лазурь
Над грустно-сиротеющей землею,
И, как предчувствие сходящих бурь,
Порывистый, холодный ветр порою,
Ущерб, изнеможенье – и на всем
Та кроткая улыбка увяданья,
Что в существе разумном мы зовем
Божественной стыдливостью страданья.
В другом его «осеннем» стихотворении над той же «грустно-сиротеющей землею» уже сгущается ночь:
Песок сыпучий по колени…
Мы едем – поздно – меркнет день,
И сосен, по дороге, тени
Уже в одну слилися тень.
Черней и чаще бор глубокий –
Какие грустные места!
Ночь хмурая, как зверь стоокий,
Глядит из каждого куста!
Но одна красота осени 1830 года не могла бы вдохновить поэтов, даже самых впечатлительных и эстетически восприимчивых, на такое количество совершенных стихотворений. Листая поэтические хрестоматии на страницах, относящихся к этому году, мы быстро наталкиваемся на еще один важный элемент, помимо красот природы. В начале октября Лермонтов, выглянув из окна своего московского дома как-то вечером, изобразил возникшее у него настроение следующим образом:
Закат горит огнистой полосою,
Любуюсь им безмолвно под окном,
Быть может, завтра он заблещет надо мною,
Безжизненным, холодным мертвецом.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ни друг, ни брат прощальными устами
Не поцелуют здесь моих ланит;
И сожаленью чуждыми руками
В сырую землю буду я зарыт.
«Мой дух утонет в бездне бесконечной!», восклицает он дальше, и продолжает подробно развивать эту тему, немного неожиданную в устах шестнадцатилетнего поэта. Но все великие русские поэты были молоды в то время, и тем не менее мысль о смерти этой осенью то и дело приходила им на ум и на язык. Причина этого была проста; о ней прямо сказал глубоко проникшийся этой проблемой Вяземский. В его стихотворении, которое так и озаглавлено «Осень 1830 года», есть резкий и эффектный перелом от восторженных интонаций к трагическим:
Но горе! Тайный враг, незримый, неизбежный,
Средь празднества потряс хоругвию мятежной.
На ней начертано из букв кровавых: Мор.
И что вчера еще увеселяло взор,
Что негу чистую по сердцу разливало:
Улыбчивых небес лазурное зерцало,
Воздушной синевы прозрачность, и лугов
Последней зеленью играющий покров,
И полные еще дыханьем благовонным
Леса, облитые как золотом червонным, –
Весь этот пышный храм, святилище красот,
Не изменившийся, сегодня уж не тот;
Не в радость пестрый лес и ярких гор вершина,
Печальным облаком омрачена картина:
Тень грозной истины лежит на ней. Она
В хладеющую грудь проникнула до дна.
Из истин истина единая живая,
Смерть воцарилась, жизнь во лжи изобличая,
И сердце, сжатое боязнью и тоской,
Слабеет и падет под мыслью роковой.
Я не очень-то люблю, вообще говоря, в этих заметках слишком надолго оставлять читателя наедине с первоисточником, но Вяземский был непревзойденным мастером длинного, вдохновенного, свободно льющегося поэтического периода, так что прервать его в каком бы то ни было месте – непростая задача. Вообще же большое стихотворение 1830 года хочется цитировать бесконечно; скажем, дальше в нем идут такие художественные открытия, как почти брейгелевское «сардонически улыбающееся небо», «лестница страданий» или «мерный ход природы», ускоренный в эти «дни кровавые народных непогод».
Итак, именно «Мор», по выражению Вяземского, а точнее, эпидемия холеры, разразившаяся осенью 1830 года в России, и породила цепь восхитительных стихотворений, относящихся к этому времени. Надо заметить, однако, что реакция Вяземского на это бедствие заметно отличалась от реакции его коллег и товарищей. У Вяземского непосредственная угроза гибели вызвала страх, смешанный с недоумением; он никак не мог связать в своем сознании, как из одного и того же источника могли проистечь две столь разные вещи, как баснословная красота осенней природы и разлитая в воздухе смерть:
Творец зеленых нив и голубого свода!
Как верить тяжело, чтобы твоя природа,
Чтобы тот светлый мир, который создал ты,
Который ты облек величьем красоты,
Могли быть смертному таинственно враждебны;
Чтоб воздух, наших сил питатель сей целебный,
Внезапно мог на нас предательски дохнуть
И язвой лютою проникнуть в нашу грудь;
Чтобы земля могла, в благом твоем законе,
Заразой нас питать на материнском лоне!
О воздухе и ветре особенно много писали в этом году; видимо, отмеченное Вяземским несоответствие между благотворной природой чистого воздуха и смертоносным действием зараженного производило сильное действие на умы (это противопоставление еще усугублялось самим словом «моровое поветрие»). Тютчев даже написал целое стихотворение под названием «Mal'aria» («Малярия»; в буквальном переводе с итальянского – «зараженный воздух»):
Люблю сей Божий гнев! Люблю сие, незримо,
Во всем разлитое, таинственное Зло –
В цветах, в источнике прозрачном, как стекло,
И в радужных лучах, и в самом небе Рима.
Все та ж высокая, безоблачная твердь,
Все так же грудь твоя легко и сладко дышит,
Все тот же теплый ветр верхи дерев колышет,
Все тот же запах роз, и это все есть Смерть!..
Как видим, если смысловое наполнение творений Тютчева и Вяземского практически совпадает, то интонация их резко различна: от ликующего тютчевского напора становится даже как-то слегка не по себе (ср. «Пустынная дорога»). Но Тютчев был не одинок в таком восприятии этих событий; у Пушкина, кстати, запертого в Болдине именно холерными карантинами, «индийская зараза», как он шутливо называл грозную гостью, вызвала такое же радостное приятие:
Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю,
И в разъяренном океане,
Средь грозных волн и бурной тьмы
И в аравийском урагане,
И в дуновении Чумы.
Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья –
Бессмертья, может быть, залог!
И счастлив тот, кто средь волненья
Их обретать и ведать мог.
Итак – хвала тебе, Чума!
Нам не страшна могилы тьма,
Нас не смутит твое призванье!
Бокалы пеним дружно мы,
И девы-розы пьем дыханье –
Быть может… полное Чумы!
Первое, что здесь стоит отметить – это снова удивительное совпадение образной тематики, даже в ничтожных мелочах: если лирический герой Тютчева вдыхает смертоносный «запах роз», то герой Пушкина «девы-розы пьет дыханье», не менее гибельное. Это экстравагантное занятие, похоже, доставляло русским поэтам в 1830 году такую радость и полноту жизни, что они не могли не выразить свои сложные чувства в целой серии великолепных произведений. Название только что процитированной пьески Пушкина является прекрасной метафорой для того, что устроили они этой осенью: это был именно «пир во время чумы» – метафизическое и поэтическое пиршество, с роскошью которого вряд ли могли соперничать обеды императора Николая, укрывшегося тогда от холеры в своей загородной резиденции в Царском Селе. Ключевой же фразой всего этого массива поэтических текстов являются истрепанные до бессмыслицы слова Пушкина о «залоге бессмертия», таящемся во всем, что «гибелью грозит». Очутившись на краю гибели (см. «Очередь на Голгофу») прекрасной и страшной осенью 1830 года, русские писатели, собственно, и обрели бессмертие – если не личное, то уж во всяком случае, литературное, поэтическое.
|
Два путешествия