В начале IX века Хань Юй, высший китайский чиновник, поэт и писатель, сочинил «Доклад, порицающий встречу кости Будды» («Цзянь ин фо гу бяо»). Это было смелым поступком; тогдашний император страстно увлекался буддизмом, и ему вряд ли могло прийтись по вкусу сочинение, в котором не было ничего, кроме яростных нападок на буддийское мракобесие. Хань Юй, однако, легко отделался: дабы умерить его писательское рвение, его всего лишь отправили в глушь, подальше от столицы, причем ссылка была скорее даже почетной – она имела вид перевода по службе, без понижения в чиновничьем ранге.
Так Хань Юй оказался губернатором в далеком и захолустном городке Чаочжоу, и сразу столкнулся с большими трудностями служебного порядка. Оказалось, что жители этой провинции давно страдают от гигантского крокодила, поселившегося в речном затоне. Когда к ним был послан наместник Сына Неба, они бросились к нему с мольбами о помощи, прося избавить их от кровожадного чудовища. Местное население было уверено, что императорская печать, которой, как всякий присланный из столицы чиновник, был наделен Хань Юй, обладает магическим действием и дает возможность губернатору покорять своей воле не только людей, но и бесов.
Хань Юй, таким образом, попал в трудное положение: будучи убежденным конфуцианцем, он не мог так, как простой народ, обожествлять власть – тем более, что на этот раз этой властью обладал он сам. Но делать было нечего, и он решился. Задобрив предварительно речного духа жертвоприношением (отправив ему подношение – барана и свинью), губернатор самолично вышел на берег затона Дурного ручья и обратился к крокодилу с речью. Эта речь представляет собой прелюбопытный образец рассуждения о власти, божественной, вселенской ее природе – интересный еще и потому, что не веривший в ее сакральность Хань Юй здесь как бы апеллирует к крокодилу, комически прося у него поддержки в этом сложном вопросе.
Как и было принято в таких элоквенциях, Хань Юй начинает свой устный трактат с обращения к давно ушедшей эпохе, ко временам Золотого века, когда китайские императоры «правили всем миром в Поднебесной». Всю нечисть, всю «подлую тварь», как он говорит, они выжигали каленым железом, осушая болота и сравнивая горы. Те, прежние цари были не чета нынешним – этот подтекст все время звучит у еще не проглотившего обиду Хань Юя – но жаловаться почтительно внимавшему крокодилу он не стал, ограничившись только замечанием, что сейчас, «когда у позднейших владык обаяние внутренней силы ослабло до полного ничтожества, они перестали владеть пространствами дальше обычных». Подразумевается, что если бы нынешний император побольше занимался своим прямым делом, а не преследовал литераторов, то одними его молениями вся нечисть была бы изгнана из пределов Поднебесной.
Вдоволь отведя душу в отношении своего патрона, Хань Юй переходит к следующему тезису: о том, что бюрократическая иерархия в Китае, продуманная и совершенная, не допускает одновременного наличия в одной и той же местности чиновника, посланного императором (каким бы ни был этот император) и могущественного речного духа – это недопустимо, как всякое другое двоевластие. Хань Юй так и говорит: «Послушай, рыба-крокодил! Не можешь ты одновременно жить там, где я – губернатор здешних мест!» Это занятное рассуждение напоминает мысль, высказанную одним героем Достоевского: «Если Бога нет, какой же я после этого капитан?», говорит в «Бесах» некий «седой бурбон капитан», наслушавшийся у себя в казарме офицерских разговоров об атеизме. «Довольно цельную мысль выразил», откликнулся на это замечание услышавший о нем Ставрогин. И верно: иерархическая лестница Российской Империи (см. о ней в «Ужо тебе!») могла существовать, только если у нее наличествовали все звенья, от первого до последнего; точно так же, как строго ранжирована была земная жизнь в ней, должна была быть распределена и небесная. Когда в России умер Бог, а вслед за ним и царь, вся эта лестница рассыпалась в одно мгновение, как будто ее никогда и не было. Не менее важным правилом, чем прочность начала и конца этой цепочки, была незыблемость и каждого из ее звеньев; всем, кто занимал в этом мире свое определенное место, только в кошмарном сне могло привидеться, что на него посягает еще кто-то другой (об одном таком случае см. в повести «Двойник» того же Достоевского). Бюрократическая система Поднебесной империи строилась ровно по тому же принципу, так что Хань Юй, законный губернатор Чаочжоу, вполне резонно возмутился, обнаружив рядом с собой самозваного соперника.
«Я, губернатор, получил веление от Сына Неба (Тянь Цзы) хранить и лично опекать эту землю, управлять живущим здесь народом», развивает свою мысль Хань Юй. «А ты, о рыба-крокодил! Глаза свои выпуча, ты не хочешь сидеть спокойно в этом водном затоне, и вот захватил все эти места и тут пребываешь, поедая у жителей местных их скот, чтоб на этом жиреть, чтоб на этом плодить и детей, и внучат. Ты вздумал губернатору сих мест сопротивляться, оспаривать его значение и силу. Как я могу отступить перед тобою, рыбой-крокодилом, поникнув головой, с упавшей вниз душой, весь в страхе, и конфузом стать для всех! Притом же я, приняв от Сына Неба повеленье, пришел сюда как губернатор, и ясно, что уже по своему положению я не могу спорить с тобой, о рыба-крокодил!»
Обрушив на безропотное земноводное этот град упреков, Хань Юй перешел затем к конкретным директивам: «Если ты, о крокодил, способен что-либо понять, то слушайся тех слов, что губернатор говорит. Смотри, вот область Чаочжоу: огромный океан на юге, большие грифы и киты-чудовища, и мелочь ракушек, креветок – все это вмещает в себя океан, не исключая ничего, всему дает он жизнь и пропитание. Ты, рыба-крокодил, отправишься туда рано поутру, а к вечеру, гляди, и доплывешь. К концу трех дней забирай с собой свое поганое отродье и убирайся в океан, на юг. Но если ты в три дня не сможешь, дойдем и до пяти. А ежели и в пять не сможешь, пойду и до семи. А ежели и в семь ты не сумеешь, то это будет означать, что ты не собираешься уйти. И будет означать, что для тебя совсем не существует губернатор, к словам которого прислушиваться должно. Тогда я, губернатор этих мест, сейчас же наберу искуснейших людей, которые возьмут отравленные стрелы и с крокодилом этаким расправятся. Тогда не кайся, не пеняй!»
Это «слово увещательное к морским чертям», вкупе с угрозами, на которые не поскупился Хань Юй в конце своей речи, подействовало: крокодил послушно забрал свое «поганое отродье» и отплыл на юг. Мы могли бы умилиться этому административному чуду, если бы не тонкое сомнение, возникающее у всякого, кто читает эту древнюю историю в наш скептический век; наверняка ведь, помимо словесного убеждения, Хань Юй предпринял что-то и более простое и действенное, близкое к его финальной угрозе – скажем, отравил воду в затоне. Но в этом случае его вдохновенная речь приобретает еще более великолепный оттенок подлинности: став бесполезной, оторвавшись от прямой утилитарности, она приблизилась тем самым к чистому искусству. Причем, заметим, искусству, непонятному для окружающих и предназначенному неведомо для кого; ведь в этой провинции, населенной в то время некитайскими народами, никто не понимал столичного диалекта Хань Юя. Местные жители, таким образом, могли оценить его блестящий литературный стиль ничуть не более, чем варвары, населявшие Томы, были способны отдать должное латинским стихам Овидия (подробнее об этом см. «Смерть в Греции»). Но истинное искусство, если уж не гибнет сразу, то рано или поздно находит себе слушателей и почитателей. Так случилось и с Хань Юем, который через триста лет вдохновил другого поэта, Су Ши – почтительное стихотворение последнего, посвященное оставшемуся в веках «Молитвенному и жертвенному посланию крокодилу», само по себе явилось шедевром и долгие столетия служило недосягаемым образцом для подражания целым поколениям поэтов Поднебесной империи.
|
Два путешествия