Этот вопрос, в полном смысле слова шекспировский, на русском поэтическом языке был задан Пушкиным немного по-другому, но ничуть не менее проникновенно: «Что в имени тебе моем?». Пушкин, в отличие от Шекспира канонизированный еще при жизни, испытал всю тяжесть бремени, налагаемого на него его именем, живущем своей жизнью и имеющем свою судьбу. Имя Пушкина очень рано оторвалось от своего владельца, став вести себя совершенно самостоятельно, и самому Пушкину оставалось только смириться с этим странным раздвоением. Пушкин вступал на поэтическое поприще с тщеславной надеждой прославить свое имя, и умер, защищая свое имя от враждебных посягательств. Незадолго до смерти он как-то мрачно пошутил на эту тему: «Я имею несчастье быть публичным человеком», сказал он, «а это хуже, чем быть публичной женщиной» («J'ai la malheur d'etre un homme publique et c'est pire que d'etre une femme publique»). «Мне недостаточно», говорил он в другой раз, «что мои друзья, здешнее общество, так же, как и я, убеждены в невиновности и в чистоте моей жены; мне нужно еще, чтобы доброе имя мое и честь были неприкосновенны во всех углах России, где мое имя известно» («Cela ne me suffit pas, que mes amis, que la societe d'ici soient aussi convaincus que moi de l'innocence et de la purete de ma femme: il me faut encore que ma reputation et mon honneur soient intacts dans tous les coins de la Russie, ou mon nom est connu»). Но от усилий Пушкина здесь мало что зависело. Само слово «Пушкин» мифологизировалось быстро и безудержно, и сосуществовать с ним злосчастному литератору становилось все труднее и труднее. Как ни пытался он направить этот процесс в удобную для него колею, аура, окружавшая его имя, подчинялась своим законам и крайне неохотно поддавалась внешним воздействиям.
Достоевский очень гордился, что он ввел в употребление слово «стушеваться», изобретенное его однокашниками по петербургскому Инженерному училищу (Садовая, 2). В своей «Истории глагола "стушеваться"» он писал, что это слово «при Пушкине совсем не было известно и не употреблялось никем. Теперь же его можно найти не только у литераторов, во всех смыслах, с самого шутливого и до серьезнейшего, но можно найти и в научных трактатах, в диссертациях, в философских книгах; мало того, можно найти в деловых департаментских бумагах, в рапортах, в отчетах, в приказах даже: всем оно известно, все его понимают, все употребляют». Пушкин, однако, сам того не желая, обогатил русский язык словом несравненно более значительным и эффектным. Это слово – «пушкинский». Блеск его слепит, как солнце; современному поэту можно сказать, что его стихи великолепны, звучны, выразительны, гениальны, наконец; но нельзя назвать их «пушкинскими» по поэтической глубине и силе; такая неумеренность в похвале может прозвучать уже как издевка. С этой точки зрения даже заявление Игоря Северянина «Пушкин пушкински велик!» может показаться слегка утрированным. Пушкин, конечно, был поэт одаренный, спору нет, но не «пушкински» же – это, пожалуй, преувеличение.
Бдительные современники очень быстро заметили здесь несообразность, и по мере сил старались подтянуть Пушкина до уровня, соответствующего его имени. «Будь, ради Бога, Пушкиным», умолял поэта Рылеев (Пушкин в ответ не просил его «быть Рылеевым»). «Нам всем надобно соединиться, чтобы помочь вырасти этому будущему гиганту, который всех нас перерастет», писал Жуковский Вяземскому, когда Пушкину едва исполнилось шестнадцать лет, а его имени не было и года (чуть позже уже Вяземский говорил Жуковскому: «Этот бешеный сорванец нас всех заест, нас и отцов наших»). Впрочем, слово «Пушкин» производило громоподобное впечатление на современников еще задолго до того, как юный поэт создал себе имя своими первыми произведениями («Его имя уже имело в себе что-то электрическое…», говорил об этой поре Гоголь). Ф. Ф. Вигель в своих «Записках» сообщает: «При торжественном открытии Лицея находился Тургенев; от него узнал я некоторые о том подробности. Вычитывая воспитанников, сыновей известных отцов, между прочим, назвал он одного двенадцатилетнего мальчика, маленького Пушкина, который, по словам его, всех удивлял остроумием и живостью. Странное дело! Дотоле слушал я его довольно рассеянно, а когда произнес он это имя, то вмиг пробудилось все мое внимание. Мне как будто послышался первый далекий гул той славы, которая вскоре потом должна была греметь по всей России».
Другие приятели поэта спокойнее относились к непомерному, всеподавляющему значению его имени, как бы разделяя Пушкина на два независимых друг от друга, отдельных существа. Как говорил декабрист Глинка, «познакомившись и сойдясь с Пушкиным с самого выпуска его из Лицея, я очень его любил как Пушкина и уважал как в высшей степени талантливого поэта». Сложнее всех было обращаться с этим именем самому Пушкину. Поэт, кажется, прошел все стадии отношения к мифотворчеству вокруг своей персоны – от негодования («Все возмутительные рукописи ходили под моим именем, как все похабные ходят под именем Баркова») до спокойной ироничности, сквозящем в его позднем письме к жене: «Знаешь ли, что обо мне говорят в соседних губерниях? Вот как описывают мои занятия: как Пушкин стихи пишет – перед ним стоит штоф славнейшей настойки – он хлоп стакан, другой, третий – и уж начнет писать! – Это слава».
В дальнейшем, после смерти Пушкина, его миф, с одной стороны, принял округлые, законченные очертания, а с другой – раздул фигуру поэта до непомерных размеров, так что этот кумир во многом подмял под себя живого человека, существовавшего в действительности литературного деятеля. Когда Аполлон Григорьев заявил, что «Пушкин – это наше все», он имел в виду именно эту мифологему, напичканную до отказа разнообразнейшими смыслами. Позднее здесь возобладала и другая линия, ниспровергательная, увенчавшаяся призывом футуристов «сбросить Пушкина с корабля современности». К настоящему времени обе они давно уже пришли в равновесие, но какое-то несоответствие, зазор между именем Пушкина и самим Пушкиным все-таки остался. Современное состояние этого исторического казуса лучше всего было передано другим русским поэтом со сложной судьбой, Иосифом Бродским. Рассуждая о частой и несправедливой недооценке поэтов пушкинской эпохи, уступающих по своей известности «литературным генералам», Бродский лаконично заметил: «Мы говорим "Пушкин" – но это колоссальное упрощение». И в самом деле, не очень удачно; может быть, первого русского поэта стоило назвать каким-нибудь другим именем?
|
Два путешествия