В России внимательно следили не только за ходом военных действий на польском фронте, но и за реакцией Западной Европы на эти события. Пушкинские письма того времени просто пестрят замечаниями на эту тему, и чаще всего в них звучит сильная обеспокоенность. «Конечно, выгода почти всех правительств держаться в сем случае правила non-intervention, т. е. избегать в чужом пиру похмелья; но народы так и рвутся, так и лают – того и гляди, навяжется на нас Европа», пишет Пушкин Вяземскому.
В начале 1831 года, будучи в Москве, где жил тогда Вяземский, Пушкин, видимо, много беседовал с ним о польских делах. 7 января Вяземский упоминает в дневнике об одном из таких разговоров и приводит шутку Пушкина о польском наместнике Константине Павловиче: «он еще так молод и уже дважды вдов – утратив империю и королевство», сказал Пушкин.* {«Si jeune encore et deux fois veuf – d'un empire et d'un royaume». Великий князь Константин, брат Александра I и Николая I, на протяжении нескольких часов был русским императором. В 1822 году он отказался от престола, так как был женат на польке, и его дети не могли иметь права на русский престол. Александр принял этот отказ, но почему-то не сообщил о нем младшему брату, Николаю. В связи с этим, когда Александр в 1825 году неожиданно умер в Таганроге, Николай в Петербурге принес присягу Константину, а Константин в Варшаве принес присягу Николаю.
Пушкин здесь, по-видимому, цитирует Елизавету Хитрово, которая любила говорить о себе: «Quelle est ma destinee! Si jeune encore et deja deux fois veuve» («Что за судьба у меня! Так молода еще и уже дважды вдова») – и при этом, по свидетельству того же Вяземского, так обнажала свои плечи и спину, «что видно было, как стало бы ее еще на три или четыре вдовства». К сожалению, цесаревича Константина не хватило больше ни на одно вдовство; поссорившись с Дибичем после того, как тот чуть было не взял Варшаву, он оставил армию и уехал в Витебск. Там он поразмыслил некоторое время, что же ему теперь предпринять (чувствуя всю неловкость своего положения, он не решался ехать в Петербург по зову брата), и вскоре скоропостижно умер от холеры – очень кстати подвернувшейся на этот раз.} Позже, когда стало ясно, что польское дело затягивается, Пушкину было уже не до шуток; но в январе 1831 года ему еще казалось, что восстание будет подавлено без особых трудностей. «Польский вопрос разрешить легко», пишет он Хитрово в это время. «Ничто не может спасти Польшу, кроме чуда, а чудес не бывает». «Только судорожный и всеобщий подъем мог бы дать полякам какую-либо надежду». Пушкин протестует против «грубого задора» («l'attitude pugilaire») и хвастовства в официальных сообщениях и говорит, что «нет нужды возбуждать русских против Польши».
В феврале настроение Пушкина уже заметно меняется. Сам по себе польский мятеж по-прежнему не вызывает у него особой тревоги, но он беспокоится, как бы в это дело не ввязался еще и Запад. «По-видимому, Европа останется только зрительницей наших действий», пишет он той же Елизавете Хитрово. «Великий принцип возникает из недр революций 1830 года: принцип невмешательства, который заменит принцип легитимизма, поруганный от одного конца Европы до другого; не такова была система Каннинга». Каннинг – английский государственный деятель и писатель (стихи его были у Пушкина в библиотеке); будучи министром иностранных дел, он проводил политику признания отделившихся от Испании американских колоний и поддерживал греческую независимость. Пушкин противопоставляет этому «принцип невмешательства» (non-intervention), утверждая тем самым, что польский вопрос – это внутреннее дело России (позже эта мысль громко прозвучит в его «Клеветниках России»). Порассуждав обо всем этом, а также о своих литературных делах, поэт философски замечает в конце письма: «Но в этом мире есть только удача и неудача, и delenda est Varsovia». Как видно, Пушкин решил теперь вместо vale в письмах ставить «Варшаву надо уничтожить» – очевидно, подражая Катону Старшему, который всякую свою речь, к чему бы она ни относилась, заключал словами «Карфаген должен быть разрушен».
В течение всего марта и апреля до Пушкина не доходит никаких определенных известий о ходе дел на польском фронте. Пушкин, как и большинство его современников, все это время нетерпеливо ждет решительных боев, которые переломят ход польской кампании, но их все не было и не было. В начале мая Пушкин замечает в письме Хитрово, что «поляки 1831 года причиняют гораздо более хлопот», чем поляки 1812 года. Наконец в конце мая произошло знаменитое сражение при Остроленке, продолжавшееся двенадцать часов и заставившее польские войска отступить в полном беспорядке и с большими потерями. 1 июня Пушкин пишет о нем Вяземскому, сообщает некоторые романтические подробности, рассказывая о чудесах польской храбрости, и весьма трезво прибавляет: «все это хорошо в поэтическом отношении – но все-таки их надобно задушить и наша медленность мучительна».
Между тем Дибич, разгромив польскую армию в сражении при Остроленке, и на этот раз решил не преследовать отступавших поляков и не брать Варшаву. Это снова затягивало «польские дела» и осложняло положение России, в том числе и международное. Впрочем, после поражения при Остроленке польское командование постепенно стало терять военную инициативу. Может быть, поэтому в это время в криках о помощи, обращенных к Западной Европе из Варшавы, зазвучали уже отчаянные нотки. Польское правительство попыталось добиться этой помощи даже ценой предложения польской короны, вакантной с января 1831 года. Но Австрия и Пруссия высказались против восстания; папа римский Григорий XVI обрушил проклятия на головы тех, кто «поднял бунт против законно установленной власти». Даже Франция, патентованный друг польского народа, не оказала повстанцам никакой помощи – несмотря на то, что она сама была спасена польским восстанием от готовившейся военной интервенции в нее России и Пруссии. Пушкин говорит по этому поводу в том же письме Вяземскому: «Счастие еще, что мы прошлого году не вмешались в последнюю французскую передрягу! А то был бы долг платежом красен».
С мая ход событий на русско-польском фронте постепенно меняется в пользу русских. В конце месяца произошла важная перемена в их положении – от холеры умер главнокомандующий Дибич, измученный «раскаянием и неудачами военных операций». Это известие и в армии, и в России было встречено чуть ли не с восторгом, так как на одного Дибича возлагали вину за столь неуспешную военную кампанию. «О смерти Дибича, горевать, кажется, нечего», пишет Пушкин Нащокину, «потеря Дибича должна быть чувствительна для поляков», иронизирует он в письме к Вяземскому. Денис Давыдов, «поэт и партизан», высказался об этом еще резче: «единственным виновником продолжения войны был сам генерал-фельдмаршал гр. Дибич-Забалканский», пишет он, «клеймо проклятия горит на его памяти в душе каждого россиянина».
Новым главнокомандующим русской армией был назначен гр. Паскевич-Эриванский, в середине июня прибывший в главную квартиру армии из Петербурга. «Я решил действовать по плану, апробированному вашим величеством», пишет он царю из Польши. План же Николая заключался в том, чтобы совершить переправу войск через Вислу и затем идти к Варшаве. Паскевич так и поступил; но, переправившись через Вислу, он остановился, и до августа не имел сколько-нибудь значительных столкновений с поляками. Обеспокоенность в России все нарастала. Пушкин с большим вниманием следил за ходом дел, с нетерпением ожидая развязки и по-прежнему проявляя опасение в связи с возможным вмешательством Запада. «Кажется, дело польское кончается; я все еще боюсь: генеральная баталия, как говорил Петр I, дело зело опасное», пишет он Вяземскому. «Если мы и осадим Варшаву (что требует большого числа войск), то Европа будет иметь время вмешаться не в ее дело».
|
Два путешествия