Положение дел сильно усугублялось еще и реакцией Западной Европы на польские события, реакцией крайне резкой, иногда чуть ли не истерической. Особенно неистовствовали по этому поводу во Франции, где, как оказалось, все-таки близко к сердцу приняли поражение Наполеона и совсем не забыли о нем за восемнадцать лет. О взятии реванша речь пока не шла, хотя раздавались и призывы к вооруженному вмешательству в русско-польский конфликт. Либеральные круги на Западе, разумеется, сочли, что польское восстание – это не внутреннее дело России, а всемирное дело «справедливости, гуманности и свободы». Польша была торжественно объявлена культурным и политическим авангардом Европы, отважно вступившим в неравную схватку с дремучим русским медведем, олицетворением дикости, варварства и азиатчины.
Поляки не упустили случая использовать эти польские симпатии на Западе. С самого начала восстания варшавское правительство пыталось добиться сочувствия от Западной Европы. Первый же манифест, изданный сеймом, был обращен прежде всего к потенциальным западным союзникам. Не теряя времени, Польша, рассылала своих дипломатов к иностранным дворам: в Англию, Францию, Швецию, Турцию. Их принимали по-разному, но выслушивали везде очень внимательно. Надо сказать, что западные правительства вели себя еще довольно сдержанно и осторожно, стараясь не подавать повода России считать свои действия вмешательством в ее внутренние дела. Но и им приходилось считаться с общественным мнением, которое проявлялось тогда очень бурно и напористо.
В 1929 году в Париже на французском языке вышла книга Вацлава Ледницкого «Пушкин и Польша», с подзаголовком «По поводу антипольской трилогии Пушкина». Под «антипольской трилогией» Ледницкий подразумевает три стихотворения Пушкина, написанные в 1831 году: «Перед гробницею святой», «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина». Судит он о них как истинный поляк, называя эти стихи «полякопожирательскими», «гимном торжествующему зверству» («l'hymne de la brute triomphante»), «дикой, варварской, шинельной песнью» («une chanson grotesque, barbare, de capote» – в последнем эпитете Ледницкий цитирует Вяземского). К его рассмотрению этих стихотворений мы еще вернемся, а пока меня интересует в этой книге другая ее часть: сделанное Ледницким яркое и подробное описание реакции Западной Европы на русско-польское осложнение 1830-1831 годов.
Ледницкий по-своему добросовестно подходит к делу. Кратко, но содержательно он рассматривает и всю предысторию вопроса. Начав с «Chansons de Geste» (рыцарских былин XI века), он приводит впечатляющий список западных мыслителей, писателей, поэтов, гуманистов, неприязненно и недружелюбно относившихся к России и русским. Среди прочих тут упоминаются Монтескьё, мнение которого о русских было «ниже среднего»; мадам де Сталь, «очень отчетливо констатировавшая русское варварство»; Лейбниц, сравнивший Россию с «чистым листом»; Мицкевич, популяризировавший это последнее мнение среди поляков; Руссо, объяснивший тем же полякам, что к русскому варварству не следует относиться кроме как с презрением: его нельзя заменять ненавистью, так как русские ее не заслуживают. Этот последний видел в русских народ, который уважает только кнут («le knout») и деньги, не питая к свободе никаких других чувств, кроме «органического отвращения». Дидро, как оказывается, восхищался Екатериной II, но не испытывал ни малейшего восторга перед Россией (приводится его знаменитая фраза о том, что русские сгнили, так и не созрев – «les Russes sont pourris avant d'etre murs»). Ледницкий не ограничивается одними французами и немцами. В дело идут итальянцы, в частности, Альфиери, который заметил после пребывания в России, что «i costumi, abiti e barbe dei Moscoviti mi rappresentavo assai piu Tartari che Europei… barbari mascherati da Europei» («обычаи, одежды и бороды русских показались мне скорее татарскими, чем европейскими… это варвары, переодетые европейцами»), и даже русские, например, Чаадаев, который, по-видимому, тоже причисляется к западным мыслителям. «Русофобская литература в эпоху, предшествовавшую 1812 году», резюмирует автор, «непомерно велика; совершенно невозможно процитировать ее всю; появилась целая антирусская литературная традиция».
Наполеоновский культ на Западе добавил поленьев в этот костер ненависти. Россия – это страна, говорит Вацлав Ледницкий, которая неведомым образом сокрушила героя, сразила дотоле непобедимого военачальника (чуть ниже автор, впрочем, раскрывает, что это была за таинственная сила, сразившая героя; победа над Наполеоном именуется у него «la terrible victoire de l'hiver russe» – «ужасный триумф русской зимы»). Забыть это поражение Западу было трудно, простить – еще труднее. Может быть, поэтому один из главных европейских почитателей Наполеона громче всех выступил в защиту поляков, угнетаемых русскими варварами. За семь лет до начала польского восстания лорд Байрон написал свой «Бронзовый век» – пространный панегирик свободолюбивым полякам. Всю европейскую историю здесь Байрон рассматривает лишь в одном контексте – в контексте величия Наполеона и благотворности его политических установлений. Обратившись по этому поводу к Альпам, Риму, Египту, Испании, Австрии, поэт переходит, наконец, к описанию участи поляков (здесь и далее пер. Ю. Балтрушайтиса):
И вы, чье племя скорбное живет
В стране Костюшко, помня старый счет,
Долг вашей крови, щедро пролитой
Екатериной! Польша! Над тобой,
Как ангел мщенья, грозно он витал,
Чтоб вновь оставить тою ж, как застал:
С пустынею заброшенных полей,
Забыв упорство жалобы твоей,
Расторгнутый на части твой народ,
Чье даже имя больше не живет, -
Твой вздох о воле, слезы, весь твой крик,
Что грозно к слуху деспота приник.
И здесь Байрон не забывает о Наполеоне:
Соборы полуварварской Москвы
Светло горят на солнце, но, увы,
На них уже вечерний луч зардел!
Москва, его величия предел!
Суровый Карл, как горько ни рыдал,
Тебя не видел, он же увидал –
Но как? – в огне, куда бросал солдат
Фитиль, бедняк валил солому с хат,
Торговец же – запасы многих лет,
Князь – свой дворец – и вот, Москвы уж нет!
Таким образом, сожжение Москвы тоже ставится нам в вину. Другое знаменитое столкновение, решившее судьбу Наполеона, бой под Лейпцигом, который немцы называли битвой трех императоров («die Drei-Kaiser-Schlacht»), Байрон именует сражением трех деспотов:
Под Дрезденом еще бегут пред ним
Три деспота – пред деспотом своим;
Но, долгий спутник, счастье от него
С изменою при Лейпциге, ушло.
Байрон заступается не только за Польшу или Наполеона, но и за Грецию. Последняя, правда, еще не пострадала от русских штыков, но она, подымая восстание против турецкого ига, имела неосторожность обратиться за помощью к России:
И Греция в свой трудный час поймет,
Что лучше враг, чем друг, который лжет.
Пусть так: лишь греки – Греции своей
Должны вернуть свободу прежних дней,
Не варвар в маске мира. Царь рабов
Не может снять с народов гнет оков!
Не лучше ль иго гордых мусульман,
Чем жить, вплетясь в казацкий караван!
Не лучше ль труд свободным отдавать,
Чем под ярмом у русской двери ждать –
В стране рабов, где весь народ притом,
Казна живая, мерится гуртом.
Байрон так горячо сочувствовал греческой борьбе за независимость, что сам отправился в Грецию, чтобы принять в ней участие; там он и умер от лихорадки. Его призывам, впрочем, Греция так и не последовала. Наоборот, русское влияние в ней все возрастало и завершилось наконец тем, что первым президентом Греции стал бывший министр иностранных дел России, грек по национальности.
Но самые гневные интонации появляются у Байрона в «Бронзовом веке» ниже, когда он переходит к тому, что, собственно, и послужило поводом для написания этой политической сатиры. Когда в Испании началось революционное брожение, монархи Австрии, России, Пруссии, а также короли и герцоги различных мелких европейских государств собрались на конгресс в Вероне. Александр I с самого начала заявил, что он готов скорее дожить в этой Вероне до седых волос, чем вернуться домой, не сделав ничего для умиротворения Испании. Он настаивал на том, что Франция должна усмирить испанскую революцию, и предлагал ей для этого свои войска. После побед 1812 года в России очень быстро привыкли считать всю Европу, «от сарскосельских лип до башен Гибралтара» чуть ли не своей провинцией – как будто бы покорной, но на самом деле всегда готовой к мятежу и бунту. Уже в 1813 году некоторые русские сравнивали Бонапарта с Пугачевым и приходили к выводу, что «сей последний в равном с Наполеоном положении оказал больше его твердости». Позднее сенатор Новосильцев, по свидетельству Мицкевича, говорил: «не будет мира до тех пор, пока мы не заведем в Европе такой порядок, при котором наш фельдъегерь мог бы с равной легкостью исполнять одни и те же приказы в Вильне, в Париже и в Стамбуле». Почему-то все это ужасно раздражало европейцев. Вот как Байрон реагирует на подавление испанской революции:
Не лучше ль меч на плуг перековать,
Не лучше ли пустынный край вспахать,
Омыть свои башкирские орды,
Спасти свой люд от рабства и нужды,
Чем ринуться в опасный путь стремглав,
Кощунственно позоря святость прав
В стране, где грянет гнусный твой обоз,
Испании не нужен твой навоз.
Байрон писал о России не только в «Бронзовом веке». В своем прославленном «Дон-Жуане» он говорит о Суворове, что тот превзошел Чингисхана и Тамерлана кровавыми аппетитами. Об этом также сообщает Вацлав Ледницкий, постаравшийся не упустить ни одной мелочи в своей коллекции антирусских западных высказываний. Странно только, как это он, при его дотошности, позабыл привести в ней знаменитый отзыв английского поэта об императрице Екатерине II. Говоря о турках, Байрон пишет:
Им не давал ни отдыху, ни сроку
Несокрушимый натиск русских сил,
За что льстецы венчанного порока,
Доселе не устали прославлять
Великую монархиню и блядь.
(«Дон-Жуан», пер. Татьяны Гнедич)
Остановившись более подробно на творчестве Байрона, Вацлав Ледницкий не забывает и других английских романтиков: в его книге мелькают имена Китса, Вордсворта, Вальтера Скотта. Но все затмевает у него реакция Европы на более поздние события: польское восстание 1830 года и действия России по его усмирению. Яростней всех здесь метала громы французская пресса (которой, добавим от себя, заметно добавляла пылу еще и предвыборная кампания: в июле 1831 года должны были состояться выборы в Палату Депутатов). Уже в декабре 1830 года, когда в самой России еще надеялись на мирный исход, она полна зловещих предчувствий: «кровь потечет потоками», пишет официозная «Journal des Debats». Восставшим полякам сразу же выражается горячее сочувствие, их даже называют «братьями по оружию» (очевидно, припоминая наполеоновскую кампанию). В дальнейшем эти демонстрации симпатии появляются чаще, а тон их делается все грознее и грознее. «Le Courrier Francais» в июле уже пишет «Nicolas tremble sur son tron» («Николай трепещет на своем троне»). Все без исключения французские газеты подробно информируют читающую публику о ходе событий на русско-польском фронте, причем их публикации всегда благожелательны к полякам и полны злорадного сарказма по отношению к русским. «Французская газета того времени», говорит Ледницкий, «производит впечатление скорее польской газеты, переведенной на французский язык».
Вскоре после начала восстания в Париже был образован особый Польский Комитет, президентом которого стал ген. Лафайет. В январе 1831 года в «Revue Encyclopedique» появилось воззвание этого Комитета, последние строки которого, возможно, отозвались потом в стихотворении Пушкина «Бородинская годовщина» («Еще ли росс больной, расслабленный колосс?» – Пушкин выделил эти слова, как бы цитируя что-то). Вот это обращение к полякам: «Где же эта колоссальная мощь, которая собирается вас уничтожить? Все колышется и сотрясается вокруг нее: земля дрожит под ее ногами». Поэты тогда не отставали от политиков. Чуть позже в том же «Revue Encyclopedique» были опубликованы две поэмы М. А. Жюльена, в которых Россия именуется варварским тираном, бичом- опустошителем («fleau devastateur») и министром смерти. Польское восстание там названо «святым делом, делом всей цивилизованной Европы, и особенно Франции».
В феврале в Париже прошла торжественная панихида по Костюшке, которую отслужили с большой помпой. После проповеди Беранже и Делавинь читали свои поэмы, специально написанные к этому знаменательному дню. В обличениях русских там не было недостатка, так же как и в предсказаниях скорого и неизбежного возрождения Польши. Позже состоялись и другие собрания по этому поводу. Страсти накалялись все сильнее; польские симпатии уже не ограничивались одним только узким кругом официальных «друзей Польши». Ни о чем другом, кроме как о польском восстании, и не говорили на многочисленных банкетах, политических ассамблеях и в светских салонах. Дело дошло и до уличных шествий; когда 9 марта разнесся слух о падении Варшавы (ложный, как впоследствии выяснилось), в Париже развернулась грандиозная демонстрация. Толпа окружила русское посольство с криками: «Vive la Pologne! Vivent les Polonais! Guerre a la Russie!» («Да здравствует Польша! Да здравствуют поляки! Война России!»). Послышались ружейные выстрелы, в стекла полетели камни. Эти демонстрации повторялись и позднее; наконец они достигли такого размаха, что Николай, несколько озадаченный тем, что бунт происходит не только в Варшаве, но и в Париже, не без остроумия стал называть французов «les polonais de Paris».
Особого накала польские страсти достигали в Палате Депутатов. Моген, Ламарк и Лафайет произносили там зажигательные речи, требуя вмешательства Франции и Англии в русско-польскую войну, сначала мирного, а потом и военного (что страшно бесило Пушкина). Особенно добавляли им пылу военные неудачи России, робость Дибича и холерные бунты в самой империи. Казалось, силы России были уже на исходе (Западу это часто казалось). «Призрак войны с Европой парил, как мрачная туча над дымом сражений, в которых поляки отвоевывали свою независимость», говорит Ледницкий. «В России все идет от плохого к худшему» («en Russie tout allait de mal en pis»).
В июле 1831 года французские симпатии к Польше достигли своей высшей точки. Беранже издал тогда небольшую брошюру, сборник стихотворений, посвященный президенту Польского Комитета Лафайету. Там были произведения самого Беранже («Понятовский»), Делавиня («Варшавянка»), Барбье («Варшава»). Гюго написал поэму «Друзья мои, скажу еще два слова…», в которой были следующие сильные строки:
Quand un Cosaque affreux, que la rage transporte
Viole Varsovie, echevelee et morte,
Et, souillant son linceul, chaste et sacre lambeau,
Se vautre sur la vierge etendue au tombeau;
Alors, eh! je maudis, dans leur cour, dans leur antre,
Ces rois dont les chevaux ont du sang jusqu'au ventre!
Je sens que le poete est leur juge!..
Когда ужасающий русский, упоенный своей яростью,
Насилует Варшаву, мертвую и растерзанную,
И, оскверняя ее саван, невинные и священные лоскутья,
Валится на деву, распростертую на могиле;
Тогда, о! я шлю проклятия царям, на их дворах, в их логовах,
Царям, чьи кони по брюхо в крови!
Я чувствую тогда, что поэт – их судия!
Все повторяется в русской истории. Сейчас, когда я пишу эти строки, в самом конце XX века, русские войска снова берут Грозный, очередной бывший наш город, и снова западная пресса бьется в истерике по этому поводу. Не надо изучать исторические материалы, чтобы узнать, что говорили на Западе о России сто или двести лет назад, достаточно просто включить радио. Их пафос, их ораторские приемы, даже их речевые штампы – все осталось прежним, нисколько не изменившись за это долгое время. «Имперское мышление», «культ грубой силы», «варварское уничтожение маленького, но гордого народа» (который в мирное время отрезает головы тем же самым западным журналистам и выбрасывает их на дорогу). Переменилось только одно: Запад окончательно впал в старческую дряхлость и совершенно выдохся, угас в творческом отношении. Стихов он больше не пишет; да и те, что раньше написал, уже не читает.
|
Два путешествия