Северные Огни
Литературный проект Тараса Бурмистрова

  ГЛАВНАЯ СТРАНИЦА СОДЕРЖАНИЕ САЙТА ПОСЛЕДНИЕ ОБНОВЛЕНИЯ

«Записки из Поднебесной» (путевые заметки)
«Россия и Запад» (антология русской поэзии)
«Вечерняя земля» (цикл рассказов)
«Соответствия» (коллекция эссе)
«Путешествие по городу» (повесть)
«Полемика и переписка»
Стихотворения
В продаже на Amazon.com:






Польша и Россия. Глава 3.

    Такое отношение к полякам было свойственно, наверное, всем русским в ту пору: от поляков вечно ждали каких-то интриг, провокаций, козней и происков. В 1830 году никто не удивился начавшемуся в Варшаве бунту. Вяземский пробурчал что-то о «первородном грехе» нашей политики (имея в виду раздел Польши) и его «роковых последствиях»; Пушкин, которого известие о восстании «совершенно перевернуло» («tout a fait bouleverse»), сказал, что «начинающаяся война будет войной до истребления» и заметил, что «любовь к отечеству в душе поляка всегда была чувством безнадежным» (буквально – «похоронным», «un sentiment funebre»). Впоследствии взгляды этих двух друзей на польский вопрос сильно разошлись, но в 1830 году, узнав о варшавском мятеже, они отозвались на него почти одинаково. 4 декабря Вяземский записывает в своем дневнике: «Подпрапорщики не делают революции, а разве производят частный бунт. 14 декабря не было революциею. Но зачем же верные войска выступили из Варшавы?» «На что же держать вооруженную силу, если не на то, чтобы хранить порядок и усмирять буйство? Как бросить столицу на жертву нескольким головорезам, ибо нет сомнения, что большая часть жителей не участвовала в мятеже?» Эту вспышку, говорит Вяземский, «можно и должно было унять тот же час, как то было 14 декабря».

    На следующий день, после того как была сделана эта запись, 5 декабря 1830 года, Пушкин приезжает в Москву из Болдина, проведя там в деревне самую знаменитую осень в своей жизни. Этот год вообще оказался для него крайне важным. Еще в апреле Наталья Николаевна приняла предложение поэта, но свадьба все откладывалась и откладывалась по разным причинам. Пушкин чувствовал, что в его жизни скоро совершится какая-то грандиозная перемена, которая завершит одну ее эпоху и начнет другую. Пребывая в исключительном нервном напряжении, он лихорадочно работает в Болдине, пересматривая свои старые литературные замыслы, завершая черновые наброски, подводя итоги всей своей творческой деятельности. Фоном для всех этих личных обстоятельств была эпидемия холеры, охватившая огромные территории, и крестьянские волнения, связанные с ней. «Этот 1830 год – печальный год для нас», пишет Пушкин в начале декабря.

    Приехав в Москву, Пушкин встретил у Гончаровых настолько холодный прием, что начал подумывать и об отказе от женитьбы. Он говорит Нащокину, своему близкому другу, что если это дело будет и дальше откладываться, то он совсем оставит его и уедет в Польшу на войну. Нащокин отговаривал Пушкина. Однажды в доме Вяземского между ними произошел горячий разговор на эту тему; Пушкин, однако, упорствовал в своем намерении и все напевал при этом: «не женись ты, добрый молодец, а на те деньги коня купи».

    В Москве Пушкин жадно читает французские газеты, переданные ему «Элизой» (т. е. Елизаветой Михайловной Хитрово), его простодушной и экзальтированной поклонницей. Дочь Елизаветы Хитрово была замужем за австрийским посланником, и она могла добывать номера парижских газет, запрещенные русской цензурой, по своим дипломатическим каналам. 9 декабря Пушкин пишет Хитрово: «Вернувшись в Москву, я нашел у княгини Долгоруковой пакет от вас. Это были французские газеты и трагедия Дюма – все это было новостью для меня, несчастного зачумленного нижегородца. Какой год! Какие события!». Пушкин сразу же очень точно и взвешенно определяет свое отношение к польскому восстанию. С одной стороны, он говорит, что «наши исконные враги (nos vieux ennemis), очевидно, будут вконец истреблены». При этом, однако, письмо Пушкина вовсе не исполнено воинственного пыла: «мы можем только жалеть поляков», пишет он, «мы слишком могущественны, чтобы их ненавидеть». Это изречение – неплохой пример знаменитой пушкинской лаконичности, сочетающейся с глубиной мысли. Это замечание о жалости к полякам совсем не было чем-то случайным, вызванным мимолетным настроением. Пушкин не питал никаких польских симпатий и твердо считал независимость Польши угрозой для русской государственности, но это не мешало ему при случае выражать свое сочувствие и сострадание к полякам. Особенно это стало заметно после того, как Варшава уже была взята русскими войсками, и можно было наконец проявить «милость к падшим»:

    В боренье падший невредим;

    Врагов мы прахе не топтали;

    Мы не напомним ныне им

    Того, что старые скрижали

    Хранят в преданиях немых;

    Мы не сожжем Варшавы их.

    Еще звучнее и пронзительнее мотив жалости к полякам звучит в стихотворении другого русского автора, написанном примерно в то же время, но уже в Мюнхене, а не в Царском Селе:

    Как дочь родную на закланье

    Агамемнон богам принес,

    Прося попутных бурь дыханья

    У негодующих небес, –

    Так мы над горестной Варшавой

    Удар свершили роковой,

    Да купим сей ценой кровавой

    России целость и покой!

    Это стихи Тютчева, находившегося в то время в Германии на дипломатической службе. Позднее Владимир Соловьев в своей статье о Тютчеве заметит по этому поводу: «Вера в высокое призвание России возвышает самого поэта над мелкими и злобными чувствами национального соперничества и грубого торжества победителей. Необычною у патриотических певцов гуманностью дышат заключительные стихи, обращенные к Польше». Здесь Соловьев приводит последнюю строфу тютчевского стихотворения:

    Ты ж, братскою стрелой пронзенный,

    Судеб свершая приговор,

    Ты пал, орел одноплеменный,

    На очистительный костер!

    Верь слову русского народа:

    Твой пепл мы свято сбережем,

    И наша общая свобода,

    Как феникс, возродится в нем.

    Не знаю, утешило ли польский народ это заверение, бережно хранить тот пепел, который от него остался. Что же касается общей свободы, которая должна возродиться из этого пепла, то здесь Тютчев, очевидно, перефразирует знаменитый клич «За нашу и вашу свободу», появившийся в горячие первые дни польского восстания. Особенно важно для поляков, похоже, было дать эту самую свободу обширным землям к востоку от Польши, населенным литовцами, белорусами и украинцами. Первый же сейм, собравшийся в уже освободившейся Варшаве, принял манифест, в котором содержалось требование восстановить «древние польские границы». Образовавшаяся новая Польша начиналась бы тогда сразу же за Смоленском, в нее входили бы Минск и Вильнюс, а по некоторым требованиям, даже и Киев со всеми землями к западу от Днепра.
 
« Пред.   След. »



Популярное
Рекомендуем посетить проект Peterburg. В частности, раздел литературный Петербург.
Два путешествия
В «Бесах» Достоевского между двумя героями, известным писателем и конспиративным политическим деятелем, происходит любопытный обмен репликами...
Подробнее...
Пелевин и пустота
В одном из номеров модного дамского журнала я встретил цитату из Владимира Соловьева, которая на удивление точно воссоздает мир Виктора Пелевина...
Подробнее...
Самоубийство в рассрочку
Культуролог М. Л. Гаспаров в своих увлекательных «Записях и выписках» мимоходом замечает: «Самоубийство в рассрочку встречается чаще, чем кажется...»
Подробнее...