Русские славянофилы возводили родословную своего учения и к Ломоносову, и к Карамзину, и к Крижаничу, и чуть ли не к старцу Филофею, провозгласившему в свое время Москву третьим Римом. И все же более прямо и непосредственно появление этого движения связано с событиями начала XIX века, всколыхнувшими и Европу, и Россию, в особенности с Отечественной войной 1812 года, когда, по словам декабриста А. Бестужева, был «разбужен спящий великан Севера». Вторжение Наполеона в Россию, занятие Москвы, а затем изгнание и гибель его гигантской армии – все это оказало потрясающее впечатление на русское общество, вызвав вполне естественно мощный подъем национального самосознания и всплеск патриотических настроений. «Подлинную историю России открывает собой лишь 1812 год; все, что было до того – только предисловие», писал Герцен. Война с Бонапартом воспринималась как великое столкновение России и Запада:
Не вся ль Европа тут была?
А чья звезда ее вела!..
Но стали ж мы пятою твердой
И грудью приняли напор
Племен, послушных воле гордой,
И равен был неравный спор, –
скажет Пушкин позднее, в 1831 году («Бородинская годовщина»); но и непосредственные участники событий 1812 года были уверены, что они воюют не с французами, а со всем объединенным Западом. В их записках, письмах, стихах постоянно встречаются такие выражения как «вооруженная Европа» (Ф. Н. Глинка), «вся европейская армада» (Денис Давыдов), «соединенные силы всей Европы» (Александр I), «почти из всех европейских народов составленная французская армия» (адмирал Шишков). Жуковский писал в своем стихотворении «Вождю победителей»:
И восстают могущие тевтоны,
Достойные Арминия сыны,
Неаполь, Рим сбирают легионы,
Богемец, венгр, саксон ополчены.
При том, что войну, скажем, с Турцией, никому не приходило в голову считать борьбой с мусульманским миром в целом, любое столкновение с даже не слишком значительной западной державой в глазах русских обычно выглядело как поход всей Европы на Россию. Впрочем, война с Наполеоном уже безо всякой натяжки могла рассматриваться как противоборство России и Запада. Ее часто сравнивали и с предыдущими столкновениями, скажем, с походом Карла (Кутузов писал в своем донесении: «надо заметить, что Карл ХII вошел в Россию с 40000 солдат, а вывел обратно 8000. Наполеон вошел с 480000, а вывел около 20000)». Но теперь это противоборство, явление, в общем-то, достаточно обыденное в истории России, расценивается совсем не так, чем раньше. Нам трудно даже представить себе сейчас, что за потрясение пережило русское общество, когда полчища Наполеона переправились через Неман, тогдашнюю границу России. Еще до начала вторжения в стихах и письмах современников появляются приятные апокалиптические интонации, которые все усиливаются и усиливаются по мере развития событий. Сквозным мотивом в них проходят темы Рока, Провидения, Судьбы, Божьего Промысла. В поэзии пышным цветом расцветает монументальный одический стиль, старый, слегка перелицованный на новый лад слог Ломоносова и Державина (впрочем, Державин и сам откликнулся на события). С чисто литературной точки зрения этот стиль уже практически исчерпал себя к тому времени как господствующее течение, но в тот момент он пришелся очень кстати и пережил свой запоздалый звездный час. Даже люди, относительно далекие от литературы, начинают вдруг писать великолепным слогом, звучно и образно, только образность эта – сплошь апокалиптическая. Вот как описывает Ф. Н. Глинка 1812 год: «Начало его наполнено было мрачными предвестиями, томительным ожиданием. Гневные тучи сгущались на Западе. Вслед за пламенною кометою многие дивные знамения на небе явились. Люди ожидали будущего, как Страшного суда. Глубокая, однако ж, тишина и тайна господствовали на земле. Но эта обманчивая тишина была провозвестницей страшной бури. Взволновались народы, и все силы, все оружие Европы обратилось на Россию». Военные события он передает в том же тоне: «под нами и над нами множество голосов, на всех почти европейских языках, жаловались и изрыгали проклятия». Сравним это с дантовским:
Quivi sospiri, pianti e alti guai
risonavan per l'aere sanza stelle,
per ch'io al cominciar ne lagrimai.
Diverse lingue, orribili favelle,
parole di dolore, accenti d'ira,
voci alte e fioche, e suon di man con elle
facevano un tumulto.
(«Там вздохи, плач, громкие стенанья звучали в беззвездном воздухе, так что вначале вызвали у меня слезы. Различные языки, ужасающие речи, слова боли, возгласы ярости, голоса громкие и хриплые, и всплески рук образовали хаос»).
В столь напряженном восприятии этих событий нет ничего странного: после внезапного вторжения Наполеона русское общество оказалось в состоянии, близком к шоковому. Вспомним старого кн. Болконского из «Войны и мира», который после получения известия о близости французов к Лысым горам никак не может осознать этот простой факт. Существовавший в действительности Н. П. Румянцев, видный государственный деятель, ученый и коллекционер (книжное собрание которого превратилось впоследствии в Российскую Государственную Библиотеку), был настолько потрясен вступлением Наполеона в Россию, что у него случился, как в то время выражались, «апоплексический удар», и он навсегда потерял слух. Батюшков, мягкий, скромный, милый и обаятельный человек, наделенный, может быть, крупнейшим поэтическим дарованием допушкинской эпохи, волею событий трижды оказывался в разрушенной Москве и участвовал затем в лейпцигской «битве народов» и взятии Парижа. «Я видел нищету, отчаяние, пожары, голод, все ужасы войны и с трепетом взирал на землю, на небо и на себя», писал он в октябре 1812 года. «Ужасные поступки вандалов или французов в Москве и в ее окрестностях, поступки, беспримерные и в самой истории, вовсе расстроили мою маленькую философию». «С потерею Москвы можно бы потерять жизнь; потерю Москвы немногие постигают. Она, как солнце, ослепляет. Мы все в чаду». Действие этих событий на него оказалось даже сильнее, чем думал тогда Батюшков. Они дали толчок развитию его наследственной душевной болезни, обострившейся позже настолько, что она превратилась в настоящую манию преследования. Батюшков сошел с ума и до конца своей, довольно долгой жизни (он умер в 1855 году), не приходил уже в здравый рассудок. Но образ Наполеона не отпускал его до самой смерти: в своем последнем письме, написанном в 1853 году, Батюшков благодарит своего адресата за «подарочек портретом Наполеона» и сообщает, что он молится ему ежедневно, платя свои долги (в оригинале по-итальянски – «pago debiti miei»). В странном, зеркальном, перевернутом мире сумасшедшего Батюшкова Наполеон, искренне ненавидимый им ранее, теперь выступает как «великий император» и «благодетель вселенной». «Да царствует он снова во Франции, Испании и Португалии, неразделимой и вечной империи французской, его обожающей и его почтенное семейство!», пишет Батюшков без тени иронии. «Да будет меч Его победитель над варварством, ограда Христианских народов, утешение человечества».
|
Два путешествия