Энциклопедия русской жизни

В числе прочих бесконечно повторяемых мантр русской культуры одно из центральных мест занимает хрестоматийное (и, соответственно, зацитированное почти до бессмыслицы) суждение Белинского о «Евгении Онегине». Обратясь к его первоисточнику, читаем, что эту поэму «можно назвать энциклопедией русской жизни и в высшей степени народным произведением. Пушкин взял эту жизнь, как она есть, не отвлекая от нее только одних поэтических ее мгновений; взял ее со всем холодом, со всею ее прозою и пошлостию».

Почти в одно время с Белинским примерно так же, как полный поэтический каталог русской действительности, характеризовал «Евгения Онегина» и Мицкевич; но не нужно было обладать особой проницательностью, чтобы подметить эту особенность пушкинской поэмы – она, очевидно, лежит на поверхности. Более того, практически ко всем «главным», «сквозным», «магистральным» произведениям нашей литературы можно было бы применить ту же метафору. Это хорошо понимали и сами их создатели; так, Гоголь писал Пушкину о своих «Мертвых Душах», что ему «хочется в этом романе показать хотя с одного боку всю Русь» (подробнее см. «Петр и Пушкин»). В точном соответствии с этой формулой и создавались русские романы и поэмы: выбирался некий ракурс, исходя из которого и выстраивалось очередное произведение. Этот ракурс мог быть очень узким и специфическим, главным было не это, а мощное стремление к полноте, всеобъемлющей полноте выражения – если уж воссоздавать жизнь на бумаге, считали, видимо, русские авторы, то всю, без остатка.

Именно эта страсть к полноте и порождала такие циклопические произведения, как «Война и мир» или «Анна Каренина» Толстого. Сам автор говорил о них, что в первом романе он «любит мысль народную», а во втором – «мысль семейную». После выхода «Войны и мира» ошеломленные русские критики сравнивали этот роман с поэмами Гомера, причем если древний автор вынужден был написать целых два произведения, с тем, чтобы показать в одном из них мирную жизнь современников («Одиссея»), а в другом – их военные забавы («Илиада»), то Толстой проделал все это в пределах одного, правда, чрезвычайно протяженного романа. Что же касается «Анны Карениной», то там старательно, почти до педантизма, перечислены, похоже, все возможные варианты семейных отношений – от дома Облонских, с неурядиц в котором начинается книга, до слаженной и гармоничной семьи крестьянского парня Ивана Парменова. В своем стремлении к полноте Толстой показывает не только разрушившуюся на глазах читателя семью Карениных, но и несостоявшуюся семью литератора Кознышева, так и не решившегося сделать предложение своей Вареньке.

Не меньшим пристрастием к энциклопедичности был наделен и другой крупнейший романист эпохи – Достоевский. Особенно заметно это по его «Бесам», в которых автор пожелал выставить полную галерею тех самых «бесов», которые, по его мнению, обуяли тогда Россию (см. «Историю одной метафоры»). В академическом комментарии к этому роману, подготовленном Пушкинским домом, прослеживаются прототипы одного из его персонажей, теоретика Шигалева, и далее замечается: «Но не следует искать прямых аналогий между теорией Шигалева и статьями Зайцева. Шигалев не карикатура на Зайцева: он, по замыслу Достоевского, особый собирательный "тип" чистого теоретика-нигилиста, так же как Степан Трофимович – тип человека сороковых годов, Кармазинов – тип либеральничающего писателя, заискивающего перед молодым поколением, Шатов – тип нигилиста, перескочившего в другую крайность, Эркель – тип революционера-исполнителя». Этот список далеко не полон; так, в нем не упомянут главный герой «Бесов», Петр Верховенский, воспроизводящий «тип» Нечаева, все, за исключением Эркеля, члены нечаевской террористической организации (которая попала в роман чуть ли не в полном своем составе), анархист Бакунин, характерная речь которого, тонко и умело пародированная, проникла в высказывания того же Шигалева. В черновиках к роману в числе прототипов возможных героев фигурируют еще и Радищев, как один из зачинателей коммунистической заразы в России, Чаадаев, как тип классического «западника», декабристы, как первые деятели на этом поприще, Пушкин, в молодости отдавший немалую дань этим настроениям. В записных тетрадях упоминается даже Григорий Котошихин, один из первых русских эмигрантов, весьма отдаленный предшественник западников XIX века. Автор намеревался ввести в «Бесы» дискуссию и о Писареве, тогдашнем идоле революционно настроенной молодежи. Ко времени работы над романом относятся его размышления, а также и довольно резкие высказывания о Белинском («центральной натуре» России 1840-х годов, по характеристике Достоевского), о Тургеневе, и, несколько более сдержанные и неоднозначные, замечания о Герцене. «Нигилисты и западники требуют окончательной плети», заявил Достоевский в начале своей работы над романом; как видим, он весьма добросовестно подошел к делу, хлестнув своей плетью по всем без исключения представителям того, что позже стало называться «освободительным движением в России».

К русским романистам следующего, ХХ века это устремление к полноте перешло как бы по наследству. Так, Андрей Белый сводит в своем «Петербурге» едва ли не все когда-либо прозвучавшие «петербургские» мотивы русской культуры, подхватывая не только литературные, но и музыкальные и живописные решения – скажем, оперу Чайковского «Пиковая дама» с декорациями, поразившими его воображение (см. «Три галлюцинации»). Булгаков в «Мастере и Маргарите», использовав фантастический зачин (появление Воланда в советской столице), реализует его дальше с дотошностью, не слишком совместимой с канонами «волшебного», «магического» и даже мифологического романа, сталкивая своего Сатану последовательно со всеми характерными фигурами современной ему Москвы. Пелевин в «Чапаеве и Пустоте» (см. «Пелевин и пустота») использует все мыслимые и немыслимые трюки для того, чтобы обмануть, запутать и сбить с толку обычное, традиционное читательское восприятие, воспитанное целой серией предыдущих, написанных еще до наступления постмодернистской эпохи романов.

Таким образом, можно сделать вывод, что «энциклопедия русской жизни» – это жанр, а не индивидуальная характеристика того или иного произведения. Не столь важно, что «Евгений Онегин» написан стихами, а «Петербург» – ритмизованной прозой; что у Бунина изображен помещичий быт, а у Достоевского – преимущественно городской; несмотря на все различия, все эти произведения относятся к одному и тому же жанру. Неудержимое тяготение к полноте, желание полностью исчерпать предмет своего рассмотрения у русских авторов особенно бросается в глаза, когда сравниваешь их книги с соответствующими западными романами. Можно провести некоторую параллель между «Сентиментальным путешествием» Стерна и «Письмами русского путешественника» Карамзина (см. об этом «Два путешествия»), между «Дон-Жуаном» Байрона и пушкинским «Евгением Онегиным», психологическими романами Бальзака, Золя и Гюго – и грандиозными эпическими полотнами Толстого и Достоевского, семитомными «Поисками утраченного времени» Пруста и бунинской «Жизнью Арсеньева». Везде здесь после прочтения соответствующих книг европейских и русских писателей остаются в корне различные ощущения: в первом случае – знакомства с обширной коллекцией характерных частностей, а во втором – с полной исчерпанностью всякой тематики такого рода. Когда перелистываешь последнюю страницу самого объемистого литературного произведения, написанного на Западе, «Дон-Кихот» ли это Сервантеса, «Гаргантюа и Пантагрюэль» Рабле или даже бесконечные прустовские «Поиски», всегда возникает чувство, что к этим пяти или семи томам можно добавить еще по крайней мере столько же, написанных в том же духе. Может быть, поэтому никто не воспринимает байроновского «Дон-Жуана», оборвавшегося на XVI песне по причине смерти автора (см. «Смерть в Греции») как незаконченное произведение, в то время как «Евгений Онегин» до сих пор ставит в тупик читателя своей неожиданной развязкой.

Эта книга, «Соответствия», плохо ли, хорошо ли написанная, принадлежит к тому же «энциклопедическому» жанру, что и упомянутые выше великие образцы, созданные самыми блестящими русскими умами. Единственное формальное отличие ее от них – это конструктивный принцип, употребленный в ней, не сюжетный, а тематический. Впрочем, искушенный читатель, особенно в наше время, и того же «Евгения Онегина» нередко читает как словарь – открывает его на первой попавшейся странице и прочитывает некоторое количество текста, наслаждаясь не столько последовательностью событий, сколько звучными стихами и красочными образами. Энциклопедии, в сущности, только на такое восприятие и рассчитаны: то, что содержит все, может быть наделено любой структурой или не обладать никакой структурой вовсе; как только границы нашего рассмотрения достигают пределов мира, хаос, наполняющий его, кристаллизуется и отвердевает, мгновенно превращаясь в Космос.

Август 1998 – Март 2003