|
Введение Россия и Запад – это центральная, самая важная проблема для русской мысли, русской литературы и культуры в целом. Широко раскинувшись на беспредельной, однообразной равнине, Русь всегда остро ощущала свою какую-то неполную очерченность, незавершенность, неоформленность. Неясно было уже то, где заканчивается собственно русская земля. Вопрос о границах России, как мы увидим ниже, сильно занимал многие русские умы. Тютчев в одном из самых вдохновенных своих стихотворений говорит о Русском царстве:
Но где предел ему? и где его границы –
На север, на восток, на юг и на закат?
Еще важнее было осмыслить, что представляет собой Россия, какое место она занимает среди других держав, какую роль призвана сыграть в мировой истории. Для того, чтобы ощутить себя единым государственным телом, нужно было наткнуться в своем территориальном расширении на какую-то внешнюю грань; точно так же для того, чтобы осознать, что такое Россия, необходимо было противопоставить ей что-то внешнее и целостное. Такой гранью для России, как в отношении географическом, в силу ее срединного положения между Востоком и Западом, так и в отношении культурном, в силу ее особой истории, всегда служила Западная Европа.
Сравнение с Западом было так важно для России именно потому, что давало возможность понять не столько то, чем они отличаются друг от друга, сколько то, чем является Россия сама по себе. Было слишком очевидно, что эта страна не принадлежит к Востоку, несмотря на то, что большая часть ее расположена в Азии. Не вызывает сомнения, что Россия и, скажем, Китай – это две настолько различные цивилизации, что они во многом просто не способны понять друг друга. Сравнение России со странами Азии поэтому не могло быть плодотворным. Отличие же России от Западной Европы представлялось настолько важным и значительным, что почти всегда, когда в русской литературе или философии заходила речь об исторической судьбе России, там неизбежно возникал образ Запада. Умственное соприкосновение с Европой в России было настолько тесным и, можно сказать, интимным, что уже простое замечание о некотором своеобразии русской истории оборачивалось тезисом о противостоянии России и Запада, а прославление русского могущества, весьма нередкое в отечественной поэзии или публицистике, воспринималось как направленное против Европы даже тогда, когда последняя в тексте произведения не появлялась вовсе. С другой стороны, все русское иногда вообще отрицалось, и только за Западом признавалась способность создавать культурные и материальные ценности. У нас две родины, сказал Достоевский, Россия и Европа. Здесь, впрочем, речь шла не обо всей России, а об определенной части русского общества. О ней у нас еще будет дальше повод поговорить подробнее.
Неудивительно, что это сопоставление сыграло такую огромную роль в отечественной культуре. Ни один русский мыслитель или общественный деятель не остался в стороне от этой проблемы. Ни один крупный писатель не обошел эту тему вниманием. При этом отношение к Европе и западному влиянию могло сильно различаться; существовало великое множество точек зрения на степень его благотворности или вредоносности. Пока Московское государство наблюдало за жизнью Западной Европы со стороны, с настороженным любопытством, не входя с ней в непосредственные связи (а Европа не очень-то и представляла себе, что там за обширное и почти безлюдное государство лежит к востоку от Польши), вопрос не имел еще всей своей остроты. Но с проведением преобразований Петра I и перенесением столицы в Петербург положение дел переменилось. Россия была чуть ли не официально провозглашена европейским государством и вошла в чрезвычайно близкое взаимодействие с Западной Европой. Это не только раскололо надвое русскую историю (которой вообще свойственны резкие повороты), но и надолго расслоило все русское общество. Усиленная европеизация России стала государственной политикой и продолжалась на протяжении всего петербургского периода нашей истории. После этого крутого поворота к Западу стало вообще невозможно говорить о судьбе России, оценивать русскую действительность, не затрагивая вопрос о роли Запада в русской культуре. Острота проблемы «Россия и Запад» достигла своей высшей точки. И спектр оценок этой проблемы оказался чрезвычайно широк и многообразен. Общим для всех обращавшихся к данной теме оказалось только то утверждение, что Россия и Европа представляют собой два особых мира, уже по причине их различной истории и различной религии (при этом разница между православием, с одной стороны, и католичеством и протестантством, с другой, представлялась неизмеримо более важной, чем внутренние конфессиональные различия «христианского мира» – как одно время называла себя Западная Европа). Пушкин в статье «О ничтожестве литературы русской» (1834 год) очень точно обозначил это историческое расхождение. Приводимый мною отрывок из этой статьи по своему лирическому подъему, глубине суждений, языковому и стилистическому великолепию вполне мог бы войти в эту Антологию, как своеобразное «стихотворение в прозе»:
«Долго Россия оставалась чуждою Европе. Приняв свет христианства от Византии, она не участвовала ни в политических переворотах, ни в умственной деятельности римско-кафолического мира. Великая эпоха возрождения не имела на нее никакого влияния; рыцарство не одушевило предков наших чистыми восторгами, и благодетельное потрясение, произведенное крестовыми походами, не отозвалось в краях оцепеневшего севера… России определено было высокое предназначение. Ее необозримые равнины поглотили силу монголов и остановили их нашествие на самом краю Европы; варвары не осмелились оставить у себя в тылу порабощенную Русь и возвратились на степи своего востока. Образующееся просвещение было спасено растерзанной и издыхающей Россией».
Эта особость России и ее чуждость Западной Европе была очевидна для всех; но, как я уже говорил, это и оставалось чуть ли не единственной точкой соприкосновения для всех, обращавшихся к данной теме. Уже из этого начального пункта выводы делались часто прямо противоположные. За всю историю русской мысли было накоплено огромное многообразие различных точек зрения, подходов, взглядов на эту проблему, оказавшуюся чрезвычайно важной для нашего национального самосознания. Меня здесь будут интересовать в первую очередь мнения наиболее крупных и значительных представителей русской культуры – тех из них, которые выражали свою точку зрения по этому вопросу в стихах.
Может показаться странным, что возникла необходимость обратиться именно к поэтическому творчеству русских авторов. Для того, чтобы разрешить это недоумение, следовало бы сначала ответить на вопрос: почему они сами, эти авторы, прибегали к поэтическому творчеству для изложения своих мыслей? Каждый из них имел возможность выразить свой подход к проблеме и в публицистических статьях, и в работах философского характера. Почти все они так и делали: Ломоносов, будучи скорее ученым, нежели поэтом, издавал труды по русской истории, этнографии, филологии, занимался вопросом об истоках русской государственности; Пушкин писал исторические исследования, журнальные статьи, критические заметки, в которых свободно высказывался по данному вопросу; Тютчев работал над объемистым трактатом «Россия и Запад»; Блок, Мандельштам, Хлебников писали статьи на эти темы, высказывали свое мнение в переписке или устно. Тем не менее никто из них не мог и не хотел ограничиться только таким изложением своих мыслей и убеждений. Впрочем, это все были поэты par excellence, и неудивительно, что они обращались к поэзии, которая была для них и удобнее, и привычнее, может быть, чем публицистика; но мы замечаем такое же стремление к поэтическому творчеству и у философов Вл. Соловьева, А. С. Хомякова, И. С. Аксакова. Часто они осознавали, как Хомяков, что их стихотворное творчество является весьма посредственным по качеству (он говорил, что его стихи «держатся только мыслью», в то время как Тютчев – «насквозь поэт»), но тем не менее не оставляли своих попыток. На этот вопрос может быть несколько различных ответов. Первый и самый очевидный – это та совершенно особая роль, которую в России играет поэзия со времен даже не Пушкина и Лермонтова, а Ломоносова и Сумарокова (Ключевский пишет об этой эпохе: «светское общество набросилось на произведения русской музы и, несмотря на тяжелый стих, затверживало монологи и диалоги Сумарокова»). Дело даже не в том, что поэзия, широко распространявшаяся в списках, была таким образом неподцензурной и тем самым как бы подменяла собой публицистику (например, стихотворение Тютчева «К Ганке», программное для всей его политической лирики, ходило в списках по всей России и производило большое впечатление на читающую публику, в то время как его трактат так и не увидел света при жизни автора и был впервые полностью опубликован лишь в 1988 году). Очень часто дело обстояло и противоположным образом, как в случае с опубликованием Пушкиным в 1831 году его стихотворений, посвященных польскому восстанию и взятию Варшавы – они, выражая точку зрения, совпадавшую с официальной, не только не встретили препятствий со стороны цензуры, но, напротив, даже привели к некоторому сближению Пушкина с правительством. На мой взгляд, главная причина обращения к поэзии была в том, что стихотворное произведение в России традиционно привлекало гораздо большее внимание и становилось известно несравненно более широкому кругу людей, чем любая публицистика. Этим объясняются и постоянные попытки славянофильских публицистов излагать свое видение проблемы в стихах. Когда тот или иной деятель культуры писал поэтическое произведение, у него появлялось ощущение, что он обращается сразу ко всей России, и во многом это ощущение было оправданным. Громкая слава Ломоносова-поэта, в частности, значительно превосходила его известность как ученого, несмотря на всю разносторонность его научных достижений. Как при жизни, так и еще долго после смерти считалось, что Ломоносов был прежде всего поэт, а его ученые занятия воспринимались как досадные уклонения от своего подлинного призвания.
Можно и по-другому объяснить это постоянное стремление высказаться именно в поэзии. В стихах, охваченные творческим, лирическим порывом, русские авторы раскрывались намного полнее и ярче, чем в публицистике. Это справедливо даже для такого профессионального философа, как Владимир Соловьев, и даже для таких непрофессиональных поэтов, как Хомяков или К. Аксаков. Многие из приводимых мною в Антологии стихотворений принадлежат к вершинам русской лирики. Вместе с тем они обычно ясно и недвусмысленно выражают точку зрения автора, и при этом передают ее кратко, точно и выразительно (в силу определенных ограничений, которые накладывает поэтическая форма), а нередко и с большим вдохновением.
Глава 1 Основоположником темы «Россия и Запад» в русской поэзии стал Ломоносов, и эта тема прозвучала у него так мощно и всеобъемлюще, как, может быть, ни разу после этого уже и не звучала. Чуть ли не все главные мотивы, к которым снова и снова будет впоследствии возвращаться русская политическая лирика, встречаются уже у Ломоносова. Именно у него, в его больших торжественных одах, впервые в русской поэзии появляется образ грандиозной Империи, простирающейся -
От тихих всточных вод до берегов Балтийских,
От непроходных льдов до теплых стран Каспийских.
Уже в первой оде Ломоносова, написанной очень энергично и посвященной «победе над турками и татарами и взятию Хотина», встречается много любопытного в этом отношении. Здесь нет пока еще той ожесточенной полемики с Западом, которую Ломоносов будет позднее вести и в своих стихотворных произведениях, и в научных трудах, и в журнальных статьях (в 1755 году, например, он помещает в одном ученом голландском журнале отповедь своим западноевропейским критикам, взявшим привычку весьма пренебрежительно относиться ко всему, что исходит из России). Однако уже эта ода, писавшаяся Ломоносовым в Германии, может восприниматься и как громогласное обращение к Западной Европе. Дело в том, что известие о русских победах 1739 года и взятии турецкой крепости Хотин произвело очень серьезное впечатление на Запад, где преобладало мнение, что со смертью Петра I военное могущество России, в общем, пришло в упадок. Поэтому уже само по себе живописание русской военной мощи, пусть даже и не направленной против Запада, выглядело как напоминание гордой Европе о том, что рядом с ней на востоке находится огромное и чрезвычайно могущественное государство, до сих пор ей почти неизвестное и ею не понятое. Ломоносов жил в то время в Германии уже четвертый год. Он был одним из первых в той длинной череде русских, которых Западная Европа чрезвычайно манила издали, пока они не выезжали из России, и страшно разочаровывала при более близком с ней ознакомлении. Победа над турками, о которой Ломоносов прочитал в немецких газетах еще раньше, чем об этом узнали в Петербурге, вызвала у него сильнейший прилив патриотизма. Посылая «Оду на взятие Хотина» в Россию, Ломоносов присовокупил тогда, что это произведение «не что иное есть, как только превеликия радости плод, которую преславная над неприятелем победа в верном и ревностном моем сердце возбудила». В этой оде впервые появляется излюбленный прием позднейшей русской патриотической лирики: грозное напоминание о былых победах. В данном случае Ломоносов говорит о двух походах Петра I, Азовском 1696 года и Персидском 1722 года, о Северной войне и даже о покорении Иваном IV Казани и Астрахани. Позднее об Иване Грозном речь, кажется, уже не заходила, но в XVIII веке громких побед было еще так немного… Пылкому воображению одописца являются даже сами эти два Героя (над войском, в облаках), и говорят друг другу:
Нетщетно я с тобой трудился,
Нетщетен подвиг мой и твой,
Чтоб Россов целой свет страшился.
Чрез нас предел наш стал широк
На север, запад и восток.
Здесь впервые у Ломоносова (но далеко не в первый раз в отечественной литературе, см., например, отрывок «О погибели Русской земли», предпосланный стихотворной подборке) обширность русской державы становится символом ее силы и могущества. Однако цель и назначение этого могущества понимаются Ломоносовым довольно необычно для XVIII века. По его мнению, военные действия нужны были не для того, чтобы кого- то завоевать или устрашить, а исключительно для освобождения народов от чужеземного владычества:
О как красуются места,
Что иго лютое сбросили.
Здесь уже чувствуется слабое звучание темы, которая в дальнейшем сыграет колоссальную роль в русской политической поэзии – темы славянского единства и особой миссии России в этом деле. В 1754 году этот мотив прозвучит у Ломоносова еще отчетливее:
Там вкруг облег Дракон ужасный
Места святы, места прекрасны
И к облакам сто глав вознес!
Весь свет чудовища страшится,
Един лишь смело устремиться
Российский может Геркулес.
Един сто острых жал притупит
И множеством низвержет ран,
Един на сто голов наступит,
Восставит вольность многих стран.
Это был отклик на недавние события: представители многих славянских и неславянских народностей Балканского полуострова, находившегося под властью «ужасного Дракона», то есть Турции, вслед за сербскими переселенцами стали проситься в Россию. Среди них были болгары, греки и другие; в 1754 году обсуждался также вопрос о вхождении в Россию черногорцев.
Но вернемся к «Оде на взятие Хотина». Главной целью России в этой войне с турками было, по мнению Ломоносова, установление прочного мира на освобожденных территориях, причем следует напоминание о том, что благодаря русским войскам, взявшим не так давно Данциг на Висле, мир был водворен и в Западной Европе. Страстному прославлению мира посвящено заключение оды, занявшее четыре строфы; вообще для поэтического творчества Ломоносова призыв к миру, торжественный и полнозвучный, не есть что-то случайное, наоборот, это сквозной лейтмотив его поэзии, может быть, звучащий даже громче всех остальных его мотивов:
Царей и царств земных отрада,
Возлюбленная тишина,
Блаженство сел, градов ограда,
Коль ты полезна и красна!
Вокруг тебя цветы пестреют,
И класы на полях желтеют;
Сокровищ полны корабли
Дерзают в море за тобою;
Ты сыплешь щедрою рукою
Твое богатство по земли.
Как мы увидим ниже, и дальше для русской поэтической традиции тема всеобщего мира окажется одной из центральных (своего итогового воплощения она достигнет в «Скифах» Блока). Но уже у Ломоносова ее разработка не свободна от существенного внутреннего противоречия. Как могли, в самом деле, совмещаться в его творчестве горделивое упоение военной мощью России, перед которой трепещет вся Европа, не говоря уже о Турции или Персии, и утверждение неподдельного миролюбия русских, и даже яростное обличение того же Запада и той же Турции как зачинщиков кровавых конфликтов? Ломоносов, видимо, и сам ощущал здесь некую несообразность. Вот одна из его попыток разрешить это противоречие:
Российский род, коль ты ужасен
В полях против своих врагов,
Толь дом твой в недрах безопасен.
Ты вне гроза, ты внутрь покров.
Полки сражая, вне воюешь;
Но внутрь без крови торжествуешь.
Ты буря там, здесь тишина.
Почти назойливое повторение одной и той же мысли на все лады, невольно вызывающее в памяти речи Полония из «Гамлета» («найти причину этого эффекта, или дефекта, ибо сам эффект благодаря причине дефективен», перевод Б. Пастернака) совсем не характерно для поэзии Ломоносова. Подобное несколько нарочитое акцентирование темы, выдает, возможно, некоторое замешательство автора и неполную его уверенность в своей правоте. Во всяком случае, когда Ломоносову доводилось воспевать события, не вызывавшие у него внутреннего сопротивления, он обычно выражал свою точку зрения куда более лаконично и недвусмысленно. Например, когда в 1748 году одно только продвижение русских войск к Рейну вызвало окончание династической войны за австрийское наследство, пять лет терзавшей Западную Европу, Ломоносов высказался очень коротко и ясно:
И меч твой, лаврами обвитый,
Необнажен, войну пресек.
|
Два путешествия